Это не единственный феминитив с таким значением.

Эфемерно в одном тексте Нацкорпуса – заграничной новости газеты “Утро России” – мелькает заимствование авиатриса, из французского aviatrice: “Первой авиатрисой Америки будет очевидно г-жа Арнольд, одна из богатейших женщин Флориды…” (03.02.1910). Интересно, что сегодня авиатриса мифологизировалось как якобы стандартное “название женщин-авиаторов в Российской империи в начале XX века” – так пишут авторы статьи Википедии “Авиатрисса[13]”. В Википедии вообще дореволюционные летчицы именуются именно этим изящным феминитивом. Легенда об авиатрисах базируется на упоминании слова в научной публикации по истории слов с элементом авиа- в русском языке конца XIX – начала XX века. В ней, впрочем, приводятся лишь современные источники по истории отечественной авиации, фиксирующие это слово (М. Попович. “Сестры Икара”. 1995; В. Лавренец. “На заре русской авиации”. 2000).

Авиаторша – основной дореволюционный феминитив, 35 раз употребленный в Национальном корпусе русского языка только за семь лет – с 1910 по 1917 год, но он как бы и не существовал. Типичная судьба феминитивов на -ша. Все ими пользуются, но делают вид, что таких слов нет.

Парой лет позже возникает феминитив летчица – от нового образования летчик, уже от русского глагола летать. Нам встречалась вариативность названий при появлении новых реалий. Поначалу русский синоним не очень заметен: до революции в Нацкорпусе всего пять употреблений. Но, как мы знаем, в итоге он победил. Как и в основной паре летчик (с 1909) – авиатор (с 1907).

• Победа со временем русского синонима над заимствованным – не такая уж редкая история. Это должно утешить тех, кто переживает из-за “порчи родного языка иностранщиной”.

Автомобилистка, авиаторша, летчица, спортсменка – все эти слова нам понятны. А кто такая циклистка?

Ясно, что героини этого стихотворного фельетончика, опубликованного в журнале “Наблюдатель” в 1898 году, не такие уж титулованные светские львицы. Кроме того, этот феминитив более ранний, чем автомобилистка и авиаторша. Если добавить языковой фактуры – например, с 1895 года в Москве издается “Велосипедный журнал «Циклист»”, а в романе писателя-эмигранта Михаила Осоргина “Свидетель истории” (1932) “циклист бросил велосипед и навалился на лежащего”, то загадка раскроется. Циклист и циклистка – то же самое, что велосипедист и велосипедистка. Толковые словари нам это подтверждают: “Циклист… устар. велосипедист” (Толковый словарь русского языка под редакцией Дмитрия Ушакова. 1935–1940) и объясняют происхождение: от французского cycliste.

Обе пары – циклист и циклистка, велосипедист и велосипедистка – возникли одновременно после того, как в России появился сам велосипед – относительно демократичное, хотя и весьма модное средство передвижения, развлечения и спорта. Помните неудавшуюся невесту чеховского “Человека в футляре”, смешливую малороссиянку Вареньку? Она катается с братом на велосипедах по провинциальному русскому городку не позднее 1898 года (год написания рассказа).

Да, в этих новых сферах, овеянных новой романтикой, – скорость, ловкость, быстрее, сильнее – женское не противопоставляется мужскому. Первый российский футбольный матч между женскими командами прошел в 1911 году в Москве, первый национальный чемпионат по конькобежному спорту среди женщин – в предвоенном 1913-м. И точно так же феминитивы не слишком или совсем не отстают от “мужских” слов и употребляются с ними бок о бок. В написанной в 1900 году обличительной статье Льва Толстого “Неужели это так надо?” “беззвучно несутся, блестя на солнце никелированными частями машины, два велосипедиста и одна велосипедистка… перегоняя и пугая крестящихся богомолок”.

Но за пять лет до обличения богатых бездельников на двух колесах граф и сам, как известно, страстно увлекся велосипедом – на исходе седьмого десятка. И с этим даже связано одно из самых ранних, похоже, газетных употреблений слова: “Граф Л.Н. Толстой, велосипедист” (“Русское слово”. 01.05.1895).

Велосипед – средство эмансипации, часть нового облика женщин. Не все одобряют велосипедисток. Чеховский герой при виде невесты, “словно оцепенев”, вопрошает: “Позвольте, что же это такое? Разве преподавателям гимназии и женщинам прилично ездить на велосипеде?.. Женщина или девушка на велосипеде – это ужасно!” Правда, никто его чувств не разделяет: “Что же тут неприличного?.. И пусть катаются себе на здоровье”.

А вот Валентин Ярмонкин бы разделил. Только он был не героем рассказа, а реальным человеком, членом черносотенной организации “Русское собрание”, изображавшим идеальную женщину (в собственном журнале “Письма идеалиста”, единственным сотрудником которого был он сам) таким образом: “Не кокотка, не женщина флирта, не велосипедистка или бессмысленно умствующая…” (1902). Как бы то ни было, само существование такого идеала – “не-велосипедистки” – говорит о распространенности и феминитива, и реальных велосипедисток.

Наконец, в начале XX века возникло борчиха, но уже как название профессии, тоже, в общем-то, новой – хотя само слово борец, конечно, старое. Русская публика безумно увлеклась в это время цирковой борьбой, и на арену стали выходить не только атлеты и силачи, но и атлетки и силачки. “Многие борчихи уже получили призы за борьбу в Москве, Одессе, Севастополе, Финляндии и за границей” (“Петербургский листок”. 23.05.1907). Женская борьба была не просто пикантным зрелищем – среди борчих были женщины, наделенные огромной силой.

И последнее в нашем списке привычное сейчас спортивное слово сначала возникает в неспортивном значении: “Кто получит от публики наибольшее число билетов, тому и достанется приз и звание первого “чемпиона” красоты в Петербурге, или первой “чемпионки” (“Эскизы и кроки”. “Петербургская газета”. 08.02.1907).

Русский XIX век – сплошные течения, направления, настроения, движения и веяния: от революционного террора до мирного мистицизма.

В блистательном XVIII веке женщина-масон – невозможное явление. Это, в общем, объясняется уставом лож. Среди русских вольных каменщиков – вельможи, полководцы, просветители, великие князья, при этом исключительно мужчины.

Увы, так же невозможно представить себе женщин и частью вольнодумных обществ начала следующего столетия. Даже веселых литературных собраний “Зеленой лампы”, не говоря уж о тайных политических обществах и, разумеется, о собравшихся на Сенатской площади Санкт-Петербурга 14 декабря 1825 года. “Течет шампанское рекою”, “умрем, ах, как славно мы умрем” – все это мужские истории, мужские союзы, мужские братства. “Другой княгини-декабристки я не застал уже в живых”, пишет в 1855 году о пребывании в Иркутске писатель Иван Гончаров (“Фрегат «Паллада»”. 1858). Нет, декабристка совсем не женщина-декабрист. Речь о жене декабриста князя Сергея Трубецкого, последовавшей за ним в ссылку, – Екатерине Трубецкой.