Журналист с большим интересом наблюдал за спорщиками, усмехаясь.

– Как бы там ни было, – продолжил Сезар, – пока мы не слишком продвинулись вперед. И, честно говоря, направлений не слишком много. Мы выяснили только, что Жюльен де Буавер уезжал субботними вечерами так же, как и Алексис де Шартье; возможно, это и есть та самая ниточка, связь, которую мы ищем. Но для более полного расследования нам не хватает данных. В Париже полно мест, куда они могли отправиться в одиночестве вечером в субботу.

– Бордель, например, – высказался Трюшон. Графиня, казалось, была несколько шокирована такой откровенностью, но Сезар не стал делать журналисту замечание.

– Возможно. Или тайные свидания. Или же закрытый клуб. Или же – они ездили в разные места и совсем не были знакомы. Кстати, мадам де Буавер ничего по этому поводу не сказала?

Ивейн покачала головой:

– У ее мужа было множество знакомых, включая полковых товарищей. Она не вспомнила ни одного из тех, кто погиб ранее.

– Жаль, жаль. Так что мы с вами по-прежнему продвинулись недалеко. А между тем у нас имеется целый ворох разрозненных фактов, которые должны уложиться в общую картину. Почему Поджигатель выбрал этих людей? Почему дверь Буавера была заперта изнутри – неужели он не пытался выбраться? Как погиб камердинер графа де Надо – действительно ли он ударился головой и потерял сознание в дыму или же ему помогли это сделать? Почему Алексис де Шартье перестал принимать гостей? Что с семьей Алена де Ратте, мне вообще не ясно. И так далее, и так далее. Признаюсь, я в некоторой растерянности.

– После того как мы прочтем письма Поджигателя, наверняка забрезжит свет истины, – заметил Трюшон.

– Надеюсь на это, друг мой. Возлагаем на вас наши чаяния. И встретимся послезавтра – если графиня не возражает, то здесь же.

Ивейн молча кивнула.

Возвращаясь домой, виконт размышлял не только о множестве фактов, роящихся в этом деле, словно пчелы над медом, но и о том, какой предстала перед ним графиня де Бриан сегодня.

В этой женщине полно противоречий – еще больше, чем в деле о Поджигателе. После того как она рассказала о смерти матери, Сезар начал кое-что понимать. Конечно, жить при любящем, но не умеющем тебя воспитать отце, без женской руки, развиваться при бесполых монашках, читать прессу и не иметь друзей и поклонников, разделяющих взгляды, – тут можно дойти не только до борьбы за права женщин, но, пожалуй, и до человеконенавистничества. Виконт не знал, откуда графиня набралась резкости в выражениях, врожденное это или благоприобретенное, однако следует признать, что образ суровой революционерки ей очень не идет. С ее изяществом, которое нет-нет да и проглядывает за неприметными платьями и скучными прическами, она могла бы покорять и кружить голову так, что мужчины и не замечали бы, как во всем с ней соглашаются; а прояви она некоторую хитрость, как мадам де Жерве, то покорила бы и женщин. В Ивейн де Бриан ощущалась огромная сила, холодный искристый свет, способный воссиять каждому, кто припадет к источнику. И этого света хватит на многих. Да, пожалуй, она действительно способна увлечь за собой людей – только не на том пути, которым идет сейчас.

Ивейн. Это имя подошло бы русалке, а не холодной язвительной женщине. Хотя русалка тоже наверняка не очень тепленькая.

Эта мысль заставила виконта рассмеяться.

…Еще позже, сидя у камина в уютном кресле и потягивая из бокала белое вино, Сезар никак не мог отделаться от образа графини де Бриан. Он уже прочитал газеты, причем дважды, чтобы не упустить ничего важного; разобрал со словарем страничку из сборника стихотворений русского поэта Пушкина, чьим поклонником давно являлся; и все же воспоминание о взгляде серых глаз Ивейн не покидало его.

Если бы она была другой, может, он бы и рискнул предложить ей ухаживания… Но сейчас это небезопасно. Совсем небезопасно. В первую очередь для нее.

Бедная графиня! Единственный мужчина, который заинтересовался ею хотя бы из любопытства, думает о том, что приближаться к ней не стоит; а еще размышляет о фасоне ее платья и его цвете.

Женская мода всегда казалась Сезару непостижимой причудой природы. Сколько он себя помнил, она менялась; мужская тоже претерпевала изменения, однако не такие резкие, обошлось без потрясений. В начале века в эпоху ампир в моде были естественность и простота. Даже косметического эффекта дамы пытались достичь естественными способами: если требовалась бледность – пили уксус, если румянец – ели землянику. От земляники вреда не бывало, а вот уксус преподносил красоткам неприятные сюрпризы. На некоторое время из моды тогда вышли даже ювелирные украшения. Считалось, что, чем красивее женщина, тем меньше она нуждается в драгоценных камнях и золоте. Белизна и нежность рук во времена ампира так ценились, что даже на ночь надевали перчатки.

Так как платья в ту эпоху, склонную к подражательству античным временам, делались в основном из тонкого полупрозрачного муслина, модницы рисковали подхватить простуду в особо холодные дни. «Журнал де Мод» в 1802 году даже рекомендовал своим читательницам посетить Монмартрское кладбище, чтобы посмотреть, сколько юных девушек стали жертвами «нагой» моды. Парижские газеты пестрели траурными хрониками: «Госпожа де Ноэль умерла после бала, в девятнадцать лет, мадемуазель де Жюинье – в восемнадцать, мадемуазель Шапталь – в шестнадцать!» За несколько лет господства этой экстравагантной моды умерло женщин больше, чем за предшествовавшие четыре десятилетия. Мать рассказывала об этом Сезару. Даже кровавая революция не смогла переплюнуть простую моду. И только благодаря египетскому походу Наполеона в моду вошли кашемировые шали, которые широко популяризировала супруга императора – Жозефина.

В двадцатых годах фигура женщины напоминала песочные часы: округлые «вздутые» рукава, осиная талия, широкая юбка. Это виконт помнил: такие платья носила его мать, слывшая большой модницей. В моду тогда вошел корсет. Талия должна была быть неестественной по объему – около пятидесяти пяти сантиметров. Настоящее испытание для тех женщин, кого природа наградила пышной фигурой. Ради красоты дамы готовы были терпеть разные неудобства: широкие поля дамских шляпок, которые свисали на глаза, и передвигаться приходилось едва ли не на ощупь, длинные и тяжелые подолы платьев… Сезар помнил ехидные замечания матери, в разговорах с отцом прохаживавшейся насчет причуд моды; сама она, будучи женщиной не слишком хрупкой, но состоящей в счастливом браке, могла позволить себе наплевать на осиную талию. А вот другие – нет. В авторитетном британском журнале «Ланцет» в двадцатые годы было высказано мнение, что в мышечной слабости, заболеваниях нервной системы и других недугах женщинам стоит винить вес своих платьев, составлявший около двадцати килограммов. Нередко дамы путались в собственных юбках и вывихивали лодыжки, наступая на подол. Но все это делалось ради одного – красоты.

А для графини де Бриан моды словно не существовало. То есть она была: Ивейн носила корсет, да и платья явно не достались по наследству от матери. Они шились у современных парижских портных. И все же Сезару казалось, будто графине все равно, что на ней надето. И ему почему-то это не нравилось, он не мог объяснить – почему. Может быть, из-за собственного стремления к элегантности и совершенству, а в этих тусклых платьях Ивейн была какой угодно, но не совершенной.