Богема продолжала относиться к нему, как к денди, однако люди из высшего сословия, например братья Гонкур, описывали Бодлера как представителя богемы с садистскими наклонностями и с «правильной и зловещей» внешностью. В дневниковой записи за октябрь 1857 года мы читаем: «Бодлер ужинал за соседним столом. Он был без галстука, рубашка расстегнута на шее, а голова выбрита, как будто его собирались гильотинировать. Единственный признак манерности: его маленькие руки вымыты и ухожены, а ногти скрупулезно чисты. Лицо маньяка, голос, который режет, как нож, и точное красноречие человека, который пытается подражать Сен-Жюсту и преуспевает в этом»[158]. Это не слишком доброжелательное описание тем не менее весьма показательно. Поэт, написавший: «Я нож и рана! Жертва и палач!» – мог напоминать и приговоренного к гильотине, и Ангела Смерти эпохи террора. Заляпанные чернилами пальцы могли бы расцениваться как маркер артистической натуры, так же как галстук служил бы маркером социального статуса. В отличие от Бальзака, чей спорадический дендизм зависел от богатства (или наличия кредита) и модного антуража, например салона герцогини, Бодлер не нуждался ни в том ни в другом, поскольку он никогда не пытался выдать себя за денди-модника.

Еще в XVIII веке Дидро утверждал: «Если одежда народа изобилует мелочными подробностями, искусство может пренебречь ею». В XIX веке это изречение не утратило актуальности, поскольку считалось, что современная мода эстетически уступает нарядам прошлого. В 1840‐е годы, будучи еще студентом, Эдуард Мане счел слова Дидро «глупостью». Он утверждал: «В искусстве следует всегда принадлежать своему времени, делать то, что видишь». Эту точку зрения разделял и критик-реалист Шампфлери, который призвал живописцев писать «современных людей, дерби, черные фраки, начищенные туфли или крестьянские сабо»[159].

Бодлер тоже призвал художников «удостоить взглядом» «таинственную и сложную грацию» современной моды. Если современный человек отказался от великолепных костюмов ушедших эпох и предпочел им черную униформу, то, по мнению Бодлера, художникам следует научиться «создавать колорит, используя черный фрак, белый галстук и серый фон». «Господа Эжен Лами и Гаварни, не принадлежа к числу выдающихся гениев, вполне разделяют этот взгляд на вещи: один из них воспел официальный дендизм, второй – дендизм авантюры и прихоти!»[160] Позднее он писал о художнике и денди-фланере Константене Гисе: «[К]огда г-н Г. рисует денди, он всегда передает его историчность», учитывая детали, «которые принято считать суетными». Кто, кроме денди, способен в полной мере оценить «манеру носить одежду и ездить верхом»[161].

В статьях «Героизм в современной жизни» (1846) и «Поэт современной жизни» (1863) Бодлер рассматривает дендизм как «явление современное». Он появляется, «когда демократия еще не достигла подлинного могущества, а аристократия лишь отчасти утратила достоинство и почву под ногами». Бодлер описывает амбивалентную природу мужского темного костюма. Что это – «наряд современного героя» или «одна и та же унылая униформа на всех, несомненно, свидетельствует о равноправии»? Или «символ неизбывного траура», связанный «неотъемлемо с нашей болезненной эпохой»? А между тем, спрашивает Бодлер, «разве наша одежда, при всех нападках на нее, не наделена своей красотой?..» «…Фрак и сюртук обладают не только политической красотой, отражающей всеобщее равенство, но и красотой поэтической, отражающей душу общества. Нынешнее общество тянется, словно нескончаемая вереница похоронных служек: служек-политиков, служек-влюбленных, служек-буржуа. Все мы непрерывно шествуем за каким-нибудь катафалком»[162].

В чем же заключается «политическая красота» фрака? Заметим, это высказывание тем более примечательно, что во время восстания 1848 года певец дендизма «предпочел сражаться на стороне», когда «вся приличная парижская публика, все модное общество, вся интеллигенция Левого берега выступили против них на стороне порядка». Т. Дж. Кларк замечает: «Разве денди сражаются, или говорят о политике, или имеют убеждения? Бодлер в 1848 году все это проделал»[163]. Девятнадцать лет спустя Бодлер назвал свой поступок «упоением», вызванным «жаждой мести» и «наслаждением разрушением». «Представляете себе денди, который обращается к народу иначе, кроме как глумясь над ним?» И все же он вовсе не был чужд политике, даже после того как буржуа одержали верх над рабочими, после того как Наполеон III пришел к власти. Возможно, он даже сопротивлялся этому: «Моя ярость из‐за государственного переворота. Сколько раз я нарывался на пули! Еще один Бонапарт! Какой стыд!»[164]

Последнее и самое подробное рассуждение Бодлера о дендизме было опубликовано в газете Le Figaro в 1863 году. Он описывал денди как «новую аристократию… основу составляют… те божественные дарования, которых не дадут ни труд, ни деньги. Дендизм – последний взлет героики на фоне всеобщего упадка». «Неразумно также сводить дендизм к преувеличенному пристрастию к нарядам и внешней элегантности. Для истинного денди все эти материальные атрибуты – лишь символ аристократического превосходства его духа. Таким образом, в его глазах, ценящих прежде всего изысканность, совершенство одежды заключается в идеальной простоте… Это нечто вроде культа собственной личности… род религии[165].

Но что на самом деле имел в виду Бодлер, когда описывал дендизм как «род религии», «доктрину элегантности и оригинальности» и «культ собственной личности»? Когда он пишет, что «страсть» к дендизму – это прежде всего «непреодолимое тяготение к оригинальности», он определенно не подразумевает, что задача денди – «быть оригинальным». Это «наивный, романтический, богемный идеал» (как справедливо указывает Эллен Моэрс, одна из ведущих историков дендизма). Денди превращает свое собственное бытие в оригинальное произведение искусства, не потворствуя своему эгоизму, но стоически подчеркивая в своем образе уникальные черты современного стиля. Идеальный денди – художник, творящий сам себя[166].