Единственное, что можно сказать в защиту нашей системы компенсации преступной небрежности врача, – она направила в цивилизованное русло бушующие по этому поводу страсти. Возможно, это и не рациональная система, но все-таки она дает людям с самыми ужасными травмами возможность бороться. Время от времени с ее помощью из врача вытягивают достаточно денег, чтобы получить не только компенсацию, но и удовлетворение от сурового наказания, неважно, справедливого или нет. И хотя большинство истцов не получают ничего, люди, чьи близкие пострадали от осложнений, потом не бунтуют в коридорах больниц, как это делали семейные кланы в некоторых странах.

Каждые несколько лет в Соединенных Штатах наблюдается всплеск усилий по «реформированию» нашей системы компенсаций в связи с врачебными ошибками. Более половины американских штатов установили лимиты на суммы выплат, которые присяжные могут присудить пострадавшим. Но никакие лимиты не сделают систему более справедливой или менее разочаровывающей как для врачей, так и для пациентов. Они просто произвольно устанавливают предельные выплаты, чтобы хотя бы на время врачи могли позволить себе страховые взносы.

С лимитом или без него, за следующие десять лет я потрачу более половины миллиона долларов на страховые взносы. Лучше бы я перечислял эти деньги в фонд помощи моим пациентам, пострадавшим от осложнений в результате моего лечения, даже если этот фонд не может быть таким щедрым, как нам хотелось бы. Однако реальных шансов на это сейчас нет. В настоящий момент нам приходится обходиться тем, что имеем.

В зале заседаний 7А суда им. Эдварда Дж. Салливана в Кембридже, после семи лет судебных разбирательств, более 20 тысяч долларов выплат в пользу медицинских экспертов, судебных приставов, секретарей суда, судьи и адвокатов защиты, чей час стоит 250 долларов, плюс драгоценное время в перегруженном расписании суда, а также почти две недели, вычеркнутые из жизни принудительно привлеченных к процессу 14 присяжных, Барри Лэнг стоял на трибуне суда, собираясь выступить с заключительным словом от имени наследников Барбары Стэнли. Впервые в течение всего заседания Лэнг прекратил ходить туда-сюда. Он говорил медленно и четко. В его изложении история казалась ясной и понятной. Во время того рокового телефонного разговора, утверждал он, Рид не предложил Стэнли варианта более радикального иссечения кожи, которое могло бы спасти ей жизнь. «Доктор Рид не преступник, – сказал Лэнг, обращаясь к присяжным. – Но он проявил небрежность, и его небрежность оказалась ключевым фактором, приведшим к смерти Барбары Стэнли».

Однако это совсем не простой случай. Как утверждал адвокат Рида в своем заключительном обращении к присяжным, перед Ридом стояла сложная медицинская проблема: гистологи, которые противоречили друг другу по поводу того, показала ли первая биопсия рак кожи, вторая биопсия, которая не помогла однозначно поставить диагноз, и недоверчивая пациентка, которую в первую очередь раздражало как раз то, что он делал слишком много. Было далеко не однозначно – тогда или задним числом, – что более радикальное иссечение поможет. Под микроскопом границы ткани, которую Рид иссек вокруг опухоли Стэнли, выглядели чистыми. Соответственно, его эксперты засвидетельствовали, что на тот момент рак, скорее всего, уже распространился по организму и что более обширное иссечение ничего бы не изменило. Кроме того, Рид упорно настаивал на том, что с самого начала предложил Стэнли вариант более радикального удаления образования.

После того как адвокаты выступили с заключительным словом, судья Кеннет Фишман проинструктировал присяжных. Сын Стэнли, Эрни Броу, сидел в первом ряду галереи с одной стороны, а Кеннет Рид – с другой стороны, на один ряд дальше. Оба казались опустошенными. К тому времени, как судья закончил, было уже поздно, и, к разочарованию Броу и Рида, он объявил перерыв до завтра. Оба ожидали, что решение будет принято к концу дня.

На следующее утро присяжные наконец-то приступили к обсуждению. Незадолго до полудня служащий суда объявил, что присяжные вынесли вердикт: доктор Кеннет Рид не проявил халатности при лечении Барбары Стэнли. Сын Стэнли сидел ссутулившись, глядя в пол, и долго не двигался. Барри Лэнг сразу вскочил и принялся собирать свои бумаги. «Это было трудное дело», – сказал он. Рид не пришел в суд, чтобы выслушать вердикт. Он провел все утро в своем кабинете, принимая пациентов.

Чтобы стать врачом, приходится так много учиться, не поднимая головы, стараясь не опозориться и просто продержаться до следующего дня, что испытываешь потрясение, когда приближаешься к финишу и вот уже кто-то пожимает тебе руку и предлагает работу. Но этот день наступает. Мой наступил, когда я заканчивал восьмой год учебы и последний в ординатуре хирургического отделения. Мне назначили второе собеседование на должность хирурга в штате больницы в Бостоне, где я проходил обучение. Это была отличная работа – я смог бы заниматься общей хирургией, но также специализироваться на хирургии опухолей определенного вида, которые меня интересовали. В назначенный день я, в своем лучшем костюме, сидел в облицованном деревом кабинете заведующего хирургическим отделением. Заведующий сел напротив и сказал, что они берут меня. «Хотите?» – «Да», – ответил я слегка ошарашенно. Он объяснил, что зарплата на этой должности гарантирована в течение трех лет. После этого я буду предоставлен сам себе: я буду получать деньги от пациентов и оплачивать собственные расходы. «Итак, – продолжил он, – на какую зарплату вы рассчитываете?»

После того как все эти годы мне говорили, сколько я буду платить (около 40 тысяч долларов в год за медицинскую школу) или получать (около 40 тысяч долларов в год в ординатуре), я находился в растерянности. «А сколько обычно зарабатывают хирурги?» – спросил я.

Он покачал головой. «Послушайте, – сказал он, – вы мне скажите, какой доход считаете подходящим для начала, пока не начнете работать самостоятельно. Если это будет разумная сумма, мы будем вам платить». Он дал мне несколько дней на раздумье.

Большинство людей прикидывают, какая зарплата была бы для них достойной, исходя из того, сколько платят за такую же работу другим, поэтому я попробовал поспрашивать знакомых среди хирургического персонала. Разговоры на эту тему оказались неловкими. Я задавал свой простой вопрос, а они начинали мямлить, будто их рты были набиты крекерами. Я перепробовал самые разные формулировки. Может быть, они скажут, сколько получится, если проводить, допустим, восемь крупных операций в неделю? Или какую сумму, по их мнению, мне стоит попросить? Никто не называл определенной цифры.

Для большинства людей вопрос о том, сколько они зарабатывают, щепетильный, но в медицине ситуация, похоже, особенно сложная. Считается, что врачи должны приходить в профессию не из-за денег, и чем сильнее ощущение, что врач озабочен заработком, тем подозрительней относятся люди к оказываемой им помощи (именно поэтому хорошие врачи в медицинских сериалах ездят на старых машинах и живут в ветхих квартирах, в то время как плохие врачи носят костюмы, сшитые на заказ). Во время ординатуры, когда приходится работать по 100 часов в неделю, получая чуть больше минимальной зарплаты, мы с гордостью даем понять людям, как много мы работаем и как мало зарабатываем. А несколькими годами позже, освоившись в профессии, врачи предпочитают уходить от подобных разговоров. С начала 1980-х годов опросы общественного мнения показывают, что две трети американцев считают, что врачи «слишком заинтересованы в зарабатывании денег». Однако система здравоохранения, как я вскоре обнаружил, требует от врачей беспримерного внимания к вопросам вознаграждения труда и расходов.