– Покурите в окно, а я пока сниму одежду, пропахшую пылью и жавелевой водой, и переоденусь. Главное – не обращайте внимания на беспорядок.

Когда Лейли вернулась в комнату, на ней была просторная джеллаба, подчеркивавшая высокую стройную фигуру. Она немножко гордилась тем, что платье идет ей, как и двадцать лет назад. Соседу снизу повезло меньше – из-под заправленной в джинсы клетчатой рубашки выпирал, нависая над ремнем, круглый живот. Лейли устроилась на диване, Ги докурил и сел напротив нее на стул.

– Пришли послушать продолжение истории? – спросила она, глядя ему в глаза и убеждаясь, что худшее миновало: сегодня вечером ее секрет хорошо защищен. – Но я-то о вас ничегошеньки не знаю…

Ги зажал ладони между коленей.

– Ну… что я… Родился в Мартиге, а через пятьдесят лет оказался тут, неподалеку, километрах в десяти. Тридцать лет работаю на одном и том же месте. Был женат двадцать лет, потом она ушла – надоело готовить мне еду, разговаривать «в пустоту» и весь день слышать из телевизора голос спортивного комментатора. Я поискал другую, похожую на нее, но не нашел: с возрастом женщины становятся недоверчивы. В общем, я скорее не люблю перемены.

– Тогда что вы здесь делаете?

– Не знаю.

– Подогреть тажин?

– А потом поведете беседу за двоих? Если еще и «Экип 21»[51] включите, сразу на вас женюсь!

Лейли рассмеялась, оценив немудреную шутку.

– Женитесь на черной?

Джеллаба соскользнула с плеча. Контраст пьяной вишни и шоколада. Ги задержал взгляд на женщине.

– Вы не такая, как все… Сколько вы здесь? Четыре, пять лет? Вы похожи на девчонку. На детей не сердишься, зло держишь на родителей. Знаете, почему в Пор-де-Буке так много иностранцев?

– Нет.

Она взяла поднос и пошла в кухонный закуток.

– В семидесятых, когда я был маленьким, закрылись верфи и власти заявили, что в Фосси, на озере Бер, будет создана самая большая промышленная зона во Франции. Самая большая, так и говорили. Нечто гигантское, тысячи и тысячи рабочих мест в черной металлургии. Подход показался новым, в Пор-де-Буке начали строить жилье, со всех концов Европы и – главное – из Африки приехали десять тысяч рабочих, готовых вкалывать на будущих заводах. Но кто-то в Париже решил, что никаких заводов не будет. Идею промышленной зоны в Фоссе похоронили, а иностранцы остались. Вот и вся история. Аид эль-Кабир – Большой праздник – стал в Пор-де-Буке национальным праздником и как никогда оправдал свое название!

Ги хрипло рассмеялся. Лейли вернулась с едой.

– Цыпленок, – уточнила она, окинув гостя жалостливым взглядом.

В этом человеке было что-то трогательное – она не понимала, что именно. Глаза? Голос? Неуклюжесть?

– Считаете меня придурком? Расистом? Мачо?

– Все вместе, мой капитан.

– Но вы со мной все-таки поговорите?

Лейли поставила блюдо на стол.

– Нет, займусь вашим образованием. Слушайте…

История Лейли

Я ослепла в тринадцать лет.

Вам будет трудно поверить, Ги, но сегодня солнце почти меня не беспокоит, только темные очки приходится носить, так что моя коллекция – не дань кокетству, но воспоминание об очень долгом периоде жизни. У Пикассо были розовый и голубой периоды, а у меня черный. Как ко мне вернулось зрение? Это долгая история, я расскажу ее позже. Она еще невероятней той, что вы услышите сейчас. Давайте начнем с самого начала.

Врач в диспансере без эмоций сообщил моему отцу, что я ослепну. Папа рассказал об этом со слезами на глазах – он плакал при мне один-единственный раз. Я до сих пор не знаю, что это было – удача или проклятие. Наверное, то и другое вместе. Мысль о слепоте приводила меня в отчаяние, но хоть было время морально подготовиться. Тридцать месяцев, с одиннадцати до тринадцати лет, я прожила в уверенности, что темнота возьмет надо мной верх. Дни укорачивались, утренние и вечерние часы постепенно меркли. Линии в моих тетрадях превращались в кляксы, паучьи лапки, реки серого асфальта, моря чернил. Я тщетно таращила глаза – ночь неустанно готовилась поглотить меня. Очень странно наблюдать, как мир уходит в небытие, шатается, исчезает, а вы остаетесь. Если хорошенько подумать, это в чем-то противоположно смерти.

Так я себя успокаивала. Играла в Кима[52] по собственным правилам, завязывала глаза и вспоминала все-все-все. Слепые от рождения люди достойны большей жалости, им неведомы тысячи оттенков цветов, изящный полет бабочек, красота улыбки. Я была ловкой и умелой, и слепота не могла сделать меня инвалидом, требовалось одно – предельная концентрация. Я понимала: если разовью до предела другие четыре чувства, память сделает остальное. Услышав мяуканье, я следовала за котом. Улавливала аромат масла каритэ – и участвовала в веселом туалетном ритуале женщин нашей деревни. На тридцать месяцев я превратилась в записывающую систему. Впитывала изображения, пейзажи, фотографии, фильмы. Все журналы, которые мог раздобыть папа. Все телерепортажи – их я смотрела в отеле «Джолиба» (меня туда пускали). Учительница мадам Фане говорила, что я становлюсь умнее всех ребят в Сегу, что мне повезло и я упражняю мозг, пока мальчишки гоняют мяч. Она первой назвала меня совой, потому что эта птица видит в темноте. Сова – любимица богини Афины, она олицетворяет мудрость. Мудрость и войну.

Однажды – мне было тринадцать лет, семь месяцев и одиннадцать дней – все стало черным. Окончательно. Засыпая, я едва различала звезды на небе, а утром солнце для меня не встало. Наступила темная ночь, хотя мысленно я представляла себе все созвездия. Сегодня я их не помню, Ги, не могу сказать, где находятся Орион, Вега или Единорог, а в тринадцать лет звездная карта неба и множество других были отпечатаны у меня в мозгу.

Удивительно, но как только я потеряла зрение, окружающие начали говорить: «Какая красавица!» Сначала я принимала их слова за утешение, но мама брала мою руку, водила ею по моим ногам, которые становились все длиннее, по наливавшимся грудям, по изящному изгибу спины. Образцами мне служили Наоми Кэмпбелл и Катуша Найан[53]. Мама рисовала для меня воображаемый фоторобот, говорила, что я полульвица, вроде Тины Тёрнер, и полуантилопа, как Уитни Хьюстон. Верилось с трудом, думаю, я никогда и не верила, а прозрев, убедилась, что мама была права.