Потом в одно воскресенье, давно уже, днем, сидели, ели уху. Вдруг вбегает тетя с мальчиком и на папу кричать. Мама Катюшку скорей за дверь и на улицу, но она услыхала, как мальчик той тети папу тоже папой назвал. Так и узнала. После только привыкла – мама же привыкла. Всякое бывает.

Папа хуже не стал, как заходил раз-два в неделю, так и заходит. Сказки давно не рассказывает, но Катюшку-девчушку свою любит. Смешно, какие тут сказки – ей уже к шестнадцати – все она понимает. Зачем только Светка? Или все они такие? Докторша в школу из поликлинники приходила, вела урок «сексуальной жизни». Самой скучно было говорить, еле позевунчики в кулаки прятала. Что она такого расскажет, что девчонки не знают? Грех-смех, море-горе.

Но из-за Светки теперь к папе не подступиться. Стыдно будет обоим: и ей, и ему. Так, значит, и уезжать не поговорив? Но страшно… как в сказке. В детстве ей всегда от той сказки страшно становилось, хоть в подушку зароешься, а все равно страшно.

Идет Катюшка-девчушка по берегу, папину сказку вспоминает.

В некотором царстве, в не нашем государстве жил купец богатой. У него жена померла, осталась дочь – пуще матери красавица. Отец вот отгоревал, стал на дочь заглядываться. Раз подловил с нехорошим, говорит: «Твори грех со мной!» Она и слезами изошла, и уговаривала-молила: «Нет!» – и все тут. Сотворил грех насильно, и понесла от него. А как время подошло, вызывает, приказывает на генерала-прикащщика своего показать. Дочь ни в какую: «Как напраслину на невинного покажу?» Отец ей голову и снес топориком. Затворил тело в садовый склеп, сам в далекие страны уехал торговать. А генерал-прикащщик идет раз по саду, слышит, цветок на склепе говорит: «Освободи меня, добрый молодец, от ноши!» Испугался, заглянул. А там дочь лежит мертва. Взял кладенец, рассек ей чрево, мальчонку-красавца вынул, а тело похоронил как следует быть. Снес царю.

– Так?

– Так!

Всё. Дознались. Того купца, как приехал, на воротах расстреляли, генерал-прикащщика купцом поставили, а мальчонка-красавец и по сю пору у царя живет – у царя за пазухой вольно ж не жить!..

Катюшка-девчушка повернула, бредет уже назад к монастырю. Отдыхающие с турбазы сидят на дебаркадере, ее глазами раздевают, свистят, руками зазывно машут, пялятся, словом. А она знает, что раздевают, все о себе знает, но сейчас не весело. Но грудки вперед выставила, голову задрала. В другой бы раз им ответила: «Барбосы вы херовы, что губы раскатали, не по вам кость!» В другой раз и покрасовалась бы, подразнила б их, а тут такое дело-беда, надо уезжать тихонечко. Только б отцовского взгляда не видеть виноватого, как в тот раз, когда жена его их с мамой застукала. Давно было, а не забывается.

А горе-море переплывет. Если что, девчонки помогут, вот только деньги где взять на аборт? Лешке сказала, так он сразу в кусты: «А я при чем?» Теперь и не здоровается, словно ничего не было. Хрен с ним, с Лешкой. Думала, папа поможет, а он со Светкой.

И маме нельзя говорить – ей без того хватает. Наверняка она про Светку сообразила – не зря уже месяц в монастырь не ездит. Как та жена городская первая, сидит, ждет.

Папа приезжает, деньги, еду-колбасу привозит, маму поцелует и ее, его Катюшку-девчушку, вот что и непонятно. Если б не любил, расстрелять его на воротах, но любит, факт, и маму любит, а ходит к Светке, к суке поганой.

Лешка, тот другое дело. Выпили, потрахались, всего и делов, а вот – залетела. Расстрелять его за то на воротах со Светкой-сукой, а папку генерал-прикащщиком. А генерал-прикащщику вольно ж у мамы под крылышком не жить…

Идет Катюшка-девчушка по пляжу, простыня махровая за ней полощется на ветерочечке, как за королевой шлейф. Отдыхающие лоботрясы пальчики ей вслед облизывают, слюнкой горячей давятся, что пажи из-за кустов.

А она куда идет? Идет себе, милая, бредет, как баржа по реке, хлюп-хлюп по мокрому песку пятками. И пускай идет – ей ведь жить да жить: это не горе-беда, это грех-смех, то ли еще будет. А горе-море переплывет.

Глянь-ка, вон и солнце встало!

«… и весь живот наш Христу Богу предадим».

Собрание восклицает: «Тебе, Господи!» Нестройно, но утвердительно изглашается «Аминь!».

Дьякон сходит с амвона. С клироса, размеренно, четко, во всеуслышанье чтец возглашает возвещанные Христовым Евангелием блаженства. Молящиеся, а их немного во храме, повторяют вслед за чтецом слова Спасителя, привычно, кротко пришептывают вослед:

– Блажени нищие духом, яко тех есть царство небесное.

– Блажени плачущий, яко тии утешатся.

– Блажени кротцыи, яко тии наследят землю.

Человек в сером широком плаще, озираясь, бочком входит в трапезную, встает за колонной. Смотрит вперед, ищет кого-то, но не находит. Крестит лоб вслед за рядом стоящими бабушками.

Чтец продолжает:

– Блажени алчущие и жаждущие правды, яко тии помиловани будут.

– Блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят. Человек в сером незаметно поправляет на груди под плащом короткоствольный автомат, скорее даже автоматик, так миниатюрно это тупоносое изделие. Косится, но никто решительно не обращает на него внимания. Взгляд его рыщет по первым рядам старушек, но той, кого он высматривает, кажется, нет. Это плохо, очень плохо. Человек весь напряжен: вдруг опоздала, вдруг войдет сейчас, заметит? Он прислоняется к колонне, почти сливается с ней.

Чтец возглашает сердечно, спокойно:

– Блажени миротворцы, яко тии сынове Божий нарекутся.

– Блажени изгнани правды ради, яко тех есть царствие небесное.

– Блажени есте, егда поносят вам, и ижденут, и рекут всяк зол глагол, на вы лжуще, Мене ради. Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех…

Торжественно открываются Царские врата, как бы распахиваются на миг врата самого Царствия Небесного, и глазам собравшихся предстает сияющий престол, как селение славы Божией и верховное училище, откуда исходит познание истины и возвещается вечная жизнь.

Священник и диакон приступают к престолу, снимают с него Евангелие, несут к народу через боковую дверцу.

Спокойно, мерно выступают они на середину храма. Оба преклоняют главы. Священник молча, сосредоточенно глядит в пол, диакон, указуя орарем, как крылом, на позлащенные Царские врата, громко испрошает:

– Благослови, владыко, святый вход!

– Благословен вход Святых Твоих всегда, ныне и присно и во веки веков, – возглашает в ответ иерей.

И тут в толпе старушек мелькает знакомый платочек, открывается лицо – мать сосредоточенно глядит на Евангелие, крестит лоб. Нет сомнений – она!

– Слава богу! – шепчет про себя человек в плаще.

Пришла, значит, можно беспрепятственно наведаться в чулан. Он еще раз поправляет короткоствольный автомат, словно поводит плечами, начинает медленное отступление квыходу.