в ожидании посетителей. Я оставил Анну на камнях и поспешил к домику, чтобы купить нам чего-нибудь попить. Внутри на пластмассовом стуле восседал старик-продавец, спрятавшись за цветастой обложкой какого-то таблоида. На голове у него была фетровая шляпа, слегка сдвинутая на затылок, и этим он напомнил мне дедушку.

Я прочистил горло. Он поднял взгляд и опустил газету. Почувствовав, что он не особо расположен болтать, я отвернулся и стал смотреть на море, пока он наполнял два пластиковых стаканчика чаем.

Я вернулся к Анне, всю дорогу чувствуя на себе ее внимательный взгляд. Солнце отыскало прореху между облаками и осветило крошечный островок на каменистом пляже, где она сидела. Мне вдруг подумалось – до чего это странно, что она никогда не сможет взглянуть на себя моими глазами.

Мы неспешно пили чай и смотрели на безмятежное море.

– А знаешь, какой ты? – спросила она, немного помолчав.

Я взглянул на нее.

– Ты от мира сего.

– Это как?

– «И мир проходит, и похоть его, а исполняющий волю Божию пребывает вовек»[5]. Ты – от мира сего и приносишь с собой одно только разрушение.

Я допил остатки чая.

– Получается, я погибну в этом самом Армагеддоне?

Анну мои слова не позабавили.

– А как сделать так, чтобы не быть «от мира сего»? – спросил я.

– Надо стать… одним из нас.

– То есть все как у католиков, – продолжил я, припоминая, как к нам в школу приходили священники. – Надо пить кровь Христову и искупать свои прегрешения? Думаю, я справлюсь.

– Никакой крови! – поправила меня Анна. – И переливания под запретом, не забывай. Кровь священна. Это символ жизни, и никто не вправе отнимать и даровать ее, кроме Господа.

Я закурил.

– Звучит интересно. Совсем другой мир. Может, станешь моим учителем?

– Кто, я? – переспросила Анна и рассмеялась. – Боюсь, у меня и для ученицы квалификации маловато!

Я переложил сигарету в другую руку, подальше от нее.

– Судя по тому, что ты рассказываешь, у вас там все под жестким контролем.

– Пожалуй, так. У нас очень много правил.

– И в то же время ты производишь впечатление свободного человека. На коротком поводке тебя не держат.

– Я тебе что, собака?

– Нет, конечно, – со смехом возразил я. – Я к тому, что ты ведь сейчас здесь, со мной. И работаешь с толпой этих, как их там, «от мира сего».

– Зато у меня есть комендантский час, не забывай.

– Это да, но у многих так.

– Что поделать, мы живем в мире, и с ним приходится считаться, к тому же я должна зарабатывать. Но после работы мне велено сразу возвращаться домой – и общаться только с теми, кто живет в Истине.

– В Истине?

Она зарделась.

– Истиной мы зовем веру. Наверное, с непривычки все это звучит очень странно. Рядом с тобой я вечно забываю о том, до чего мы разные.

Ее слова и впрямь показались мне странными. Недружелюбными. Высокомерными.

– Изумительно, – сказал я, затянувшись.

– Никто не знает, что я здесь, с тобой, – сказала она, все еще пунцовая от смущения. – Подростки на то и подростки, чтобы бунтовать, так ведь?

– То есть я – твой секрет?

– Лиза – тоже секрет. Родители не знают о ее существовании. Я им наплела, что у меня якобы есть подружка Сьюзи из приморской общины. Они думают, я сейчас у нее.

– Разве это не лукавство – рассуждать о жизни в Истине, когда сама лжешь родителям, ведя двойную жизнь?

Анна подтянула колени к груди, словно для того, чтобы закрыться от меня.

– В толк не возьму, для чего расспрашивать человека, а потом его критиковать. Я и не жду от тебя понимания. Я и сама себя порой не понимаю. Но для меня это все привычно, как собственная нога или рука. И как от этого отделиться, я не знаю.

Я потянулся к ней и взял за руку.

– Ну ладно, ладно, – примирительно сказал я. – Вышло и впрямь по-идиотски, прости. Я просто пытаюсь тебя понять, но это сложно, потому что для тебя это все привычно, а для меня как раз наоборот.

Она стала играть горячими камушками, а я не сводил с нее глаз.

– Во мне словно живут две Анны, – проговорила она. – Две половинки, и каждая неполноценна. Знал бы ты, как бы мне хотелось не наслаждаться пороками – но я наслаждаюсь!

– Я, конечно, порой веду себя по-идиотски, – заметил я, расправив плечи, – но называть себя «пороком» поостерегся бы.

Она вновь залилась краской:

– Теперь мой черед просить прощения.

Я улыбнулся, чтобы загасить вспыхнувшее в ней чувство вины. Ее ведь и без меня нещадно стыдили все кому не лень. Мне не хотелось обременять ее еще сильнее. Хотелось, напротив, стать для нее убежищем. До чего я был глуп, боже правый!

– Служение должно быть добровольным, – сказала она. – А вовсе не из-под палки. Все ведь знают, что, если меня приковать цепями, я все равно вырвусь. Решение должно быть моим личным и ничьим больше.

– Ты и впрямь всего этого хочешь?

Ее лицо омрачилось печалью.

– Я ведь не знаю иной жизни, Ник. И никогда не знала. Я пыталась идти другими путями, но ничего хорошего из этого никогда не получалось. А тут я будто бы в безопасности, и мне ничего не грозит.

Мы оба замолчали, а я всмотрелся в сигаретный дым. Последнее время я выкуривал пачку в день – отчасти из-за успокоительного воздействия никотина, но еще и потому, что сигарета в руке стала для меня чем-то вроде оружия или щита в битве с мощью тех чувств, что я к ней испытывал. А еще я знал, что Анна терпеть не может, когда я курю, и из какого-то тайного злорадства любил иногда ее подразнить.

– У тебя никогда не бывало такого чувства, будто внутри живет что-то огромное, такое, что и осмыслить нельзя? – спросила она, набрав горсть камней. – Какая-то тоска по глубинному. Порой мне хочется немного сойти с ума. И увидеть, что со мной тогда будет.

Я схватил ее за платье, притянул к себе и прильнул к ее губам. Она ответила на мой поцелуй.

– Видишь вон тот маяк? – Она кивнула на тонкую иглу, возвышавшуюся над усыпанным галькой берегом за деревянной чайной. – Давай туда сходим!

Мы шли молча, и тишину нарушало лишь шуршание камней под ногами и шелест высокой травы на ветру. Вдалеке, на фоне блеклого неба, громоздились трубы электростанции, а из них валил белый дым, тут же рассеиваясь в дневном свете.

* * *

Зеленые двойные двери маяка были распахнуты, и его нутро манило