– А нечего рассказывать, – ответил Знаев-старший. – Сидят ребята в удобных кабинетах. Молодые парни, тридцатилетние. Умные. Тоже, как ты, уверены, что можно всё просчитать. Честные, добрые. Патриоты своих стран. Но для них намочить ноги – уже проблема. Они не видели ни войн, ни голода, ни кризисов. Они не стояли в очередях, им не задерживали зарплату, они ничего не знают про страны и государства, которые разваливают. Их главный аналитический инструмент – это глобус. Они тычут пальцем: давайте здесь устроим переворот, здесь революцию, здесь профинансируем, тут напугаем… Это называется «политика», это написано в учебниках, это нормально…

– Я понял, – сказал потомок, заметно разочарованный. – Но в свободном мире каждый делает, что хочет. Один свободен разрушать, другой свободен защищаться. Свобода – главное. Тут даже просчитывать нечего. Развиваться может только тот, кто свободен…

– Точняк, – сказал Знаев. – Ты прав. Но есть существенная оговорка. Вот жил однажды один парень. Постарше тебя. Тоже – по-своему задрот, мухи не обидел. Прочитал людям несколько лекций. Между прочим, бесплатно. За это его живьём гвоздями к деревяшке прибили и оставили умирать. Как думаешь, он был свободен? Нет. Он был гвоздями прибит, какая тут свобода? И ничего, обеспечил развитие для миллиардов людей на две тысячи лет вперёд…

Потомок хотел что-то возразить, но за стеклом возник-таки озабоченный менеджер в белой рубахе; требовательно постучал по прозрачной плоскости.

– Мне пора, – решительно сказал Знаев-младший. – Работать надо.

– Мой номер у тебя есть, – сказал Знаев-старший. – Надо нам собраться втроём. Поужинаем где-нибудь. Найдёшь время для своего отца?

– Найду.

– Иди, – распорядился Знаев-старший. – Работай.

Сын кивнул и ушёл торопливо.

«О чём говорили? – раздражённо подумал Знаев. – О, глупец. О свободе, о задротах, о будущем… Или, может, так и надо? Первый раз увидел сына – надо говорить о главном. О войне. О будущем. О свободе. Всё было правильно. И он назвал меня отцом! Он назвал меня отцом. А я не был ему отцом ни единого мгновения. Не менял ему памперсы, не провожал в школу, не водил по врачам, не покупал игрушек, не наказывал и не хвалил, не прятал под ёлку новогодние подарки. Я был от этого свободен. Но вот появляется он, любитель прикладной математики, сопливый либерал, – и во мне щёлкает тумблер, вроде бы давно заржавевший. И я, внезапный папаша, тут же забываю обо всех своих свободах – и бегу со всех ног, спешу увидеть, мечтаю понравиться, подбираю слова. Где моя свобода? Куда подевалась? Сейчас бы мне подумать о своей шкуре, об уголовном деле, а я думаю о мальчишке с пластиковыми вёдрами, который прожил шестнадцать лет без моего участия».

18

Горохов рассматривал его долго и внимательно. И даже сделал специальное врачебно-медицинское движение, как бы желая оттянуть своему боссу нижнее веко и изучить глазное яблоко.

– С тобой что-то не так, – сказал он.

– Невралгия, – ответил Знаев, беззаботно улыбаясь. – Ужасное обострение. Наелся таблеток. Голова дурная.

– Это плохо.

– Наоборот. Теперь я вижу мир под другим углом.

– И меня?

– Тебя – особенно.

– Может, шеф, тебе дома отлежаться?

Знаев хлопнул своего заместителя по плечу.

– Смеёшься? У меня нет дома. У меня, Алекс, остался только магазин.

Помолчал и сообщил:

– Зато теперь есть второй сын. Сергей Сергеевич. На голову выше меня.

– Поздравляю, – осторожно сказал Горохов. – Уверен, что твой?

– Никаких сомнений, – с удовольствием ответил Знаев. – Крутой парень. Любитель прикладной математики. Кстати, твой собрат. Либерал, враг диктатуры. Борец за свободу.

– Это сейчас ни при чём, – раздражённо сказал Горохов. – Лучше про свою свободу подумай. От прокуратуры Москвы голыми понтами не отобьёшься. Они закроют тебя в любой момент.

– В жопу их, Алекс. Прокуратура, Григорий Молнин, – в жопу это. У меня есть второй сын. Моя точная копия. Это – важно. Остальное – ерунда. Представь себе, он работает уборщиком в спортивном зале.

– Ну и отлично, – сказал Горохов. – Я начинал в ларьке на улице Миклухо-Маклая.

Знаев погрузился в кресло и с наслаждением вытянул усталые ноги. Уже несколько лет он не ходил пешком так много и так быстро.

– Э, нет, – сказал он. – Ты не путай. Я помню твой ларёк. Тебе было двадцать лет. А мой пацан – ещё школу не закончил. Мог бы не работать. Но работает.

– Ты дал ему денег?

– Пацану? Нет. Не дал. Даже не подумал. Да и нет у меня.

– Ты вроде вчера брал из кассы пятьсот тысяч.

– Уже вернул, – сказал Знаев. – Не пригодились.

– Значит, твой сын – гордый парень?

– Ещё какой. Говорю: у меня большой магазин… Давай ко мне на склад… Нет, отвечает, так неинтересно. Очень правильный юноша. Пять минут поговорили – а у меня сердце до сих пор как будто в тёплом меду плавает.

– В тёплом меду… – озабоченно пробормотал Горохов. – Что за таблетки ты принимаешь?

– Нейролептики. Транквилизаторы. Такими кормят буйных психов.

– Извиняюсь за прямой вопрос: а у тебя крыша от них не поедет?

– Не знаю, – сказал Знаев. – Там видно будет.

И нагнулся, достал из-под стола старую, наполовину пустую бутылку крепкого. И два стакана.

Вошедшая в кабинет Маша Колыванова застала самый апогей священной процедуры, когда слух соучастников радуется звонкому бульканью, и пространство вокруг наполняемой посуды набухает отчаянным спиртовым духом, и ноздри трепещут, и душа замирает в коротком приступе смятения: ну вот, опять алкоголь.

– Что празднуем? – осведомилась Маша.

Знаев немедленно достал третий стакан. Маша азартно ухмыльнулась.

– У меня, – сказал ей Знаев, – появился второй ребёнок.

– Ого, – сказала Маша. – Требую подробностей!

– Всё как в любовном романе, – сказал Знаев. – Я провёл с женщиной всего одну ночь. Через шестнадцать лет выясняется: не напрасно. Сын! Сегодня познакомились.

– Поздравляю, – сказала Маша, заметно возбуждаясь. – Что чувствуете, Сергей Витальевич?

– Любовь, – ответил Знаев. – А ты что подумала?

– То же самое, – сказала Маша. – И как он? Хороший парень?

– Моя точная копия, – ответил Знаев, снова ловя себя на физическом ощущении гордости, на том, что его распирает.

Выпили.

Маша Колыванова была тренированным застольным бойцом и занюхала собственным запястьем.

Горохов проглотил с равнодушным лицом, но закашлялся.

Знаев же – опьянел мгновенно, как будто поскользнулся, упал и приложился затылком о твёрдое.