– Извините, я задержалась, у меня сломана кофеварка. Мне казалось, дома было печенье, но…

– Кофе вполне достаточно.

Она встала перед ним, и он вдруг понял, что в ателье нет другого стула. Он вскочил.

– Садитесь, а я что-нибудь придумаю. Вот так.

Прежде чем она успела возразить, он уже уселся на прилавок.

– Не беспокойтесь, он выдержит.

«Идиот, – пробурчал внутренний голос. – Надеешься соблазнить ее, разломав ее имущество?» Миро лихо положил ногу на ногу и поднес к губам чашку. Кофе оказался таким обжигающим, что он едва не поперхнулся. В довершение всех бед у него свело ногу. Он как можно более непринужденно склонился к Лоре, пытаясь отвлечься от раздирающей боли в ноге.

– У нас с вами есть кое-что общее, – игриво сообщил он.

– Неужели? Что же это? Хотя я знаю: мы оба любим салат.

– Нет, я имел в виду детство. Ни у меня, ни у вас не было отца.

– Что-что?

– Вы никогда не видели своего отца. А мой умер, когда мне было тринадцать.

– Да, это интересно, – отметила Лора, отставив в сторону чашку. – И что же? – продолжила она после долгой паузы. – Какой вывод вы из этого делаете? Мы оба – жертвы чрезмерной материнской заботы?

– Я не слишком силен в психологии и ненавижу обобщения. Я просто констатировал факт.

Не осмеливаясь взглянуть на нее, он обратился к своей почти опустевшей чашке.

– Когда я был моложе, я постоянно читал и перечитывал один роман, идентифицируя себя с его героем. Это был «Дэвид Копперфилд». Поиски отца! Хотя мне всегда казалось, что вообще не знать собственного отца хуже, чем знать, что он умер.

Миро пустился было в рассуждения о литературе, когда Лора ответила:

– Получается, что у нас есть еще кое-что общее. Я всегда восхищалась господином Микобером[40], всегда следовала его советам: «Ежегодный доход двадцать фунтов, ежегодный расход девятнадцать фунтов, девятнадцать шиллингов, шесть пенсов, и в итоге – счастье. Ежегодный доход двадцать фунтов, ежегодный расход двадцать фунтов шесть пенсов, и в итоге – нищета»[41].

Миро спрыгнул с прилавка и положил руку ей на плечо. Он почувствовал, как она напряглась. Она встала, сделала шаг назад, чтобы между ними оказался табурет.

– Сплошные цитаты и книги, Миро.

То, как она произнесла его имя, легко округлив губы на «о», совершенно потрясло его. Он сделал шаг к ней.

– К черту книги. Нет ничего лучше жизни.

Лора не дала ему возможности прикоснуться к себе: в ту же секунду она оказалась по другую сторону от прилавка.

– Я еще не совсем готова воплотить свои мечты. Как вы думаете, вы сможете подождать?

На ее лице читались такая горячность и такое смущение, что он вдруг ощутил себя счастливее, чем если бы она попросту бросилась к нему в объятия.

– «Заклинаю я вас, девы Иерусалима! К чему будите вы и к чему тревожите любовь, пока сама не захочет она?»[42]– пробормотал он.

– Только не говорите, что это тоже Диккенс, – в замешательстве протянула она.

– Нет, это Песнь песней. Да, Лора, я готов ждать.

Они расстались, даже не прикоснувшись друг к другу. Миро ликовал. Он готов был кричать от счастья. Стоя на тротуаре у дверей ателье, она смотрела ему вслед. Он шел быстрым шагом и ни разу не обернулся.

Заперев дверь, Лора почувствовала себя в безопасности. Прямо над ателье находилась небольшая двухкомнатная квартирка: там было ее убежище. Первую комнату, с отведенным под кухню углом, она превратила в место для размышлений: кроме легкого кресла, круглого стола и единственного стула, сюда были допущены только ее фотографии. Пустынные улицы на рассвете. Крупные планы лиц, частично утопающие в черноте. Как обставить вторую комнату, Лора знала с самого детства: белые стены, ковровое покрытие, матрас на полу, вместительный сосновый шкаф, подушки, заставленные книгами полки. До пятнадцати лет Лора жила между буфетом в стиле Генриха II и массивным обеденным столом. Проснувшись утром, она видела стены, обитые шелковой тканью с изображением пасторальных сцен: овцы, пастушки, пастушки, овцы. Она пыталась прикрыть их постерами, но мать всякий раз устраивала ей скандал. С девяти вечера до семи утра она спала на раскладном диване перед священным аквариумом – массивным телевизором в пластиковом корпусе. «Когда-нибудь у меня будет своя комната, белая, полупустая…»

Лора сняла туфли, расстегнула блузку и юбку, вытянулась на постели. Вынула из стоящего тут же ящика несколько кассет. Положила обратно все, кроме одной, на которой ничего не было написано. Вставив кассету в магнитофон, она прислушалась. Комнату наполнил теплый, чуть хриплый голос.

Now that I’ve lost everything to you, You say you want to start something new, And it’s breaking my heart… 1[43]

Она никогда не вникала в слова, слышала лишь мелодию, врезавшуюся в ее память подобно старому шраму. Теперь она поняла. Какие горькие слова. Безликие, стертые, слишком часто использующиеся – но при этом мучительные.

Oh baby, baby, it’s a wild world…

Она застонала. Да, это был опасный, страшный мир. Она уже не помнила, как именно он явил ей свою безжалостную сущность, однако знала, что отвечать за все придется ей самой.

Миро бросил куртку на стул. Он не мог определить, что произошло: действительно ли он повел себя галантно или просто сглупил? Может быть, нужно было настаивать, упоминать судьбу, которая случайно свела их вместе? Судьба немедленно приняла облик Шарлин Кросс, и Миро решил, что все же лучше будет считать их встречу случайной. Образы в его голове сменяли друг друга. Груди Лоры под тонкой тканью блузки, ее ноги, губы… Она приглашает его подняться: мягкий свет, тихая музыка, страстные объятия, порыв, наслаждение… Затем Миро вспомнил ее золотистые волосы, серые глаза и сумел убедить себя, что нарочно оставил входную дверь открытой: ведь он обожает чувство неуверенности в завтрашнем дне. Он снял ботинки и швырнул их в угол комнаты. Не успевший увернуться Лемюэль обиженно тявкнул.

– Прости, псина. Мы оба знаем мои слабые места. Я импульсивен и сентиментален. Встреча с прекрасной женщиной превращает меня в полного идиота. Хотя, конечно, это не повод швыряться в тебя ботинками. Иди ко мне!