Жильярд чувствовал, как пот струится по его спине, да что там, даже ноги в сапогах и то взмокли. Безумие, совершенное безумие!

Булгарин памятником стоял на дороге, но в глазах его бушевала самая настоящая буря. Буря отчаяния.

Даву опустил пистоль дулом в землю, выстрелил, так что взлетели бурунчики пыли. Жильярд молча спрятал оружие за пояс, не сводя глаз с окаменевшего солдата.

Обгоревшее на солнце лицо маршала пошло морщинами.

– Второй батальон… – прошептал Даву, странно покачивая головой. – Второй батальон… – и вновь кивнул. Никак не сдюжил? И Жильярд вновь собрался схватиться за пистоль.

– Домой вы уж точно не вернетесь, – улыбнулся тут маршал. – Об этом я позабочусь.

Вскочил на лошадь, дал шпоры коню и помчался в сторону первого дивизиона.

«Эх, для пущей убедительности не хватает только, чтоб твердь разверзлась и Даву провалился в преисподнюю в облацех серы», – усмехнулся Жильярд. Нет, каков мерзавец!

– Так, а теперь в путь! – крикнул капитан. – Пусть видит, что мы уже на марше! Булгарин! Вечером поможешь капралу Биду похоронить того беднягу с честью! На-а-аправо! Медленным шагом! Марш!

Колонна вновь пришла в движение. Жильярд зашелся от кашля. К чертовой матери! Как же ему избавиться от этой боли в горле?

Первую тысячу шагов Булгарин вообще ни о чем не думал. Просто молча переставлял ноги да глядел на черные сапоги марширующего впереди солдата. Эти сапоги жили своей, особой жизнью, ни в чем не завися от своего хозяина и видя смысл собственного бытия в непрестанном движении вперед. Фаддей машинально поправлял то ремень ружья, то лямки ранца – взмокшая от пота одежда мерзко липла к телу, а лямки терли, терли, терли кожу. Но об этом он сейчас не думал. Вообще не думал. Первую тысячу шагов его голова была пуста, как еще неисписанный каракулями лист бумаги.

А потом медленно, словно капля за каплей со сводов хладной пещеры разума, в его сознание начали проникать частички реальности. Он даже боялся той мысли, что смог выжить, как будто она, эта мысль, могла притащить вслед за собой маршала с направленным в лицо Фаддея пистолем. В то, что опасности для его жизни больше нет никакой, Булгарин никак не мог поверить. Лучше уж вообще не думать!

Никогда еще он так не молился, не кричал господу, как в тот момент, когда пистоль в руке Даву вытанцовывал танец смерти у его лица. Он выкрикнул из своей грешной плоти всю душу, он бросил ее к ногам бога в мольбе, чтоб не спустил маршал жуткий курок. Он так отчаянно предлагал жизнь свою и душу господу, что в тот момент Всевышнему было не до Великой Армии Наполеона Буонапарте. У Всевышнего был только Фаддей Булгарин.

Булгарин уже много недель не молился богу. Просто забывал об этом. Каждый день он тупо начищал сапоги. Каждый день готовился к бою, который непременно станет для него последним, потому что в своих он стрелять не станет. Интересно, а к чему готовился Дижу? Этот парень, казалось, плевать хотел на смерть. Да и на жизнь – тоже.

Удивительно, что никто так и не выдал Рудольфа, хотя после той отвратительной экзекуции пропасть между ним и остальными солдатами стала еще глубже. Но ненависть к маршалу оказалась сильнее нелюбви к Дижу. А может, еще и донесут на него Даву, кто ж знает.

Ссора из-за Полины… Эк давно все это было, никак больше месяца прошло. Слова проклятья, брошенные маршалу, были первыми, что Булгарин услышал от Дижу за это время. А ведь Фаддей после той ссоры долго голову над загадками неразрешимыми ломал! Интересно, а любил ли кого-нибудь Дижу? Как-то и не представишь даже… Но кто знает, что у него на самом деле в сердце творится? Другие-то на каждом шагу о девицах балабонили. Только Дижу молчал, как воды в рот набрав. Обида на отца, на мастера-кузнеца, обида на жизнь, словно черная плащаница, укрывала Рудольфа. И мрак захлестывал сердца тех, кто оказывался поблизости от него. Теперь вот и маршалу досталось.

Дижу, победитель драконов. Как какой-нибудь герой древности. Вот только у них кудри в легендах чаще всего золотистые…

Ах, да что он все о Дижу-то думает! Фаддей, ты выжил! Пусть ненадолго, но ведь уцелел!

Дождь! Господи, неужели это все-таки дождь?

Фаддей шел под хлещущими струями, упиваясь каждым шагом. Вернее, восторг был вначале. А вот теперь…

Вот это небо! Что за небо! Оно казалось столь мрачным, словно никогда на нем не светило солнце яркое. Облака, тучи клубились, наплывая друг на друга, как гигантские волны морские. Кроны деревьев, как яростные и великолепные ведьмины метлы, раскачивались на ветру. Дьявольская буря, и впрямь угодная душе сатанинской. Она хлестала в лицо ледяным дождем с такой яростью, что, казалось, в людей кидается зловредный черт гигантскими снежками. Июль на дворе, а ночь эвон какая ледяная. Булгарин в какой уж раз смахнул с лица воду. Эко, пальцы неметь начали! Кожа на лице сморщилась, как у обезьяны старой. Скоро и на всем теле сморщится.

Неделями их на зное выпаривали. Каждая капля воды была драгоценнее мешка золота. А теперь вот разверзлись хляби небесные и, кажись, потоп всемирный не за горами.

Одежонка насквозь промокла. При каждом шаге в сапогах хлюпало и чавкало. Да и ноги сбиты в кровь, на правой пятке образовался пузырь размером с хороший рублевик. Груз в ранце начинал давить на плечи, а дорога, вспаханная сотнями, если не тысячами сапог в эту ночь, превратилась в сплошную болотину.

И когда привал-то, наконец, объявят? Самое малое они уже часов четырнадцать на марше провели. Что-то в последнее время везло им на такие вот длительные переходы.

А с него уж хватит! Ему сухая одежонка надобна, живое тепло костерка и сон! Да брюхо бы чем набить с устатку! Да кто ж его слушать в чертовой Великой Армии будет!

Росчерком пера, будто подтверждая возмущение Фаддея, черное небо прочертила яркая вспышка, на долю секунды сделав его нестерпимо белым, как снег.

Они вымотались. Дальше никто просто и не смог бы идти. Хоть чем им грози командиры, сейчас их уже ничем не проймешь. Если они не остановятся, то он просто упадет. Прямо в отвратительно чавкающую под ногами жижу.

Вновь вспыхнула молния, а вслед за ней и гром оглушительный грянул.

Фаддей почувствовал, как волосы у него на затылке дыбом становятся. В ярком всполохе видно было соседей. Один из них, итальянец, рухнул в грязь, закатив глаза и странно изогнувшись всем телом. А во рту… во рту пистольное дуло, застрелился бедняга. Прости его душу грешную, господи!

Вот и еще один не выдержал, руки на себя наложил.

И как только может человек сам над собой сдушегубничать? Как может так просто от жизни отказаться? Фаддей никак уразуметь сего не мог. Скрежещи зубами, глаза зажмурь и живи с божьей помощью! Нет на земле ничего, чтоб окончательнее смерти было, так почему же до последнего не цепляешься за бытие земное, человек?

Мертвых – исключая этого, слишком уж жуток вид самоубивца в бурю диавольскую – больше не боялись. Уже давно сделались они такой же частью неотъемлемого Наполеонова похода, как и дерьмо, проклятья и голод. Тот бедолага был первым из бесчисленной массы солдат Великой Армии. Они усеяли путь войска, словно столбы верстовые. Путь, начавшийся смердяще-разлагающимися трупами лошадиными, далее проложенный телами человеческими, что не сдюжили похода Великого Корсиканца и пали загнанные. На похороны их времени больше не оставалось, теперь уж не останавливались, чтобы глаза павшим товарищам прикрыть. Их просто бросали у дороги.