И тут раздался жуткий крик, крик, который перекрыл завывания ветра и шум дождя.

Дорогу батальону преградило артиллерийское орудие. Да огромное до чего! Да еще и ушло двумя колесами сразу в дорожное месиво. Человек двенадцать французишек пытались вытянуть пушку из грязи на канатах, другие изо всех сил толкали ее сзади. Но орудие ни на пядь так и не сдвинулось с места.

Канониры скрипели зубами, ругаясь что есть мочи и крича на тех, что тянули канаты. Да разве ж это делу-то поможет?

Эко зрелище! Непогодь безумная, грязища непролазная, издевательства непосильные, эти замученные, лишенные уже и толики надежды лица, в которые дождь изо всех сил плюется. Изорванные ветром крики, тьма непроглядная, бессмысленность человеческих стараний. Фаддей внезапно вспомнил о картинке, которую обнаружил еще мальчишкой в одной из книг, картинке, что долго тогда преследовала его во снах: души потерянные, грешные, корчащиеся в аду, страдающие в лапах мелких бесенят с ухмыляющимися мордами. Вот и эти канониры таковы: крутятся вокруг пушки, а та и на палец с места не сдвинется, эдакий символ вечных страданий, что так на картину и просится. Пушкари те словно прикованы цепурами железными к пушке своей, неразрывно и навсегда. Сие груз их тяжкий, от которого не избавиться пушкарям никогда. Унтер-офицер, надсадно орущий на них без перерыва, казался Фаддею тем самым унтер-бесом. Рассекает плетью воздух, словно люди его и не люди вовсе, а клячи, орды загнанные.

Колонна начала молча огибать пушку, безостановочно маршируя вперед.

Эх, если б взяться ему когда-нибудь за кисть да нарисовать их поход в полотне огромном, он бы обязательно в центр триптиха своего сию сцену поставил. Уж больно душевно являет она цену истинного товарищества и единства в Великой Армии: безжалостное противоборство с себе подобными, чистейшей воды эгоизм. Канониры-французы были слишком горды, чтобы просить их, пехоту, о помощи. А их батальон никогда бы добровольно ручонки пачкать не вздумал. Вот и маршировали мимо в гробовом молчании. Не удостаивая артиллерию и взглядом. Даже слова в поддержку не сказав.

Да нет, не картина все это, не часть триптиха надуманного, пекло сие адово. Молчат людишки, не помогая друг другу ничем, страдают и еще много страдать будут. Каждый лишь о собственной выгоде думает, о собственном брюхе и о собственной чести. И, в конце концов, не будет им пути.

Фаддея передернуло до дрожи, да не только потому, что ему дождь ледяной за шиворот затекал. Что он делает, с кем идет плечом к плечу? Ведь он им чужой, а они – ему. Враги они ему, а он с врагами супротив своих же выступает.

Дружбу тут водили лишь до тех пор, пока в одной лодчонке утлой сидели. Пили вместе, смеялись, терпя вместе много дурного. Все это соединяло их. Но что будет, если кто-то из них в дерьме увязнет, как та пушка? Кто бы дальше пошел, а кто помочь остановился? Ну, в Мишеле он еще уверен, даже в Цветочке, коли тот совсем из сил не выбился. А вот с Дижу никогда не знаешь, поможет ли, хотя именно ему он верил больше всего. Но как быть с остальным батальоном? Да уж точно мимо бы молча прошли, в этом Фаддей был уверен.

Здесь все сплошное лицемерие. Они в аду. И каждый в преисподней думает только о себе.

А он сам как же? Насколько сам он изменился с того январского дня, когда решил бросить учебу в Геттингеме и вернуться на родину? Он не хотел сдаваться, не хотел отказываться от того, во что верил. Но знали ли Мишель, Цветочек и Дижу, что могут на него положиться? И могут ли?

Завязшая в грязи пушка напомнила ему историю доброго самаритянина. Ведь еще немного, и он бы остановился, искушаемый желанием броситься на помощь пушкарям. Но именно ему, Фаддею, этого и нельзя: пушку-то ту тащат по русским палить…

А ведь мимо Безье он пробежал. И вот теперь тот мертв. И никто о нем не спросит, разве что лейтенант поутру при побудке.

Команда становиться на привал вырвала его из плена невеселых мыслей. Наконец-то!

Они скучились на опушке. Рядом с ним был Мишель, Дижу он тоже видел, а вот где Цветочек? Нигде бедняги не видать.

– Ты дурня нашего не видел? – обеспокоенно спросил Мишель. – Люди добрые, предчувствия у меня нехорошие. Выдержал ли он пеклище такое?

Фаддей молча кивнул, смахнул с лица капли дождя. Булгарин и хотел что-то сказать, да только сглотнул судорожно и еще раз головой мотнул.

– Ты тут оглядись! – сказал, наконец, – а я пойду, поищу его.

Мишель исчез в пелене дождя. Фаддей тоже принялся беспокойно перебегать от одного товарища к другому, заглядывая им в лица. И всюду словно ударялся больно об отупевшие взгляды, о замученные усталостью лица. Но ни один из этих взглядов не принадлежал Цветочку.

И тут он увидел тощую тень, вжимавшуюся в дерево.

– Цветочек? – крикнул Фаддей. – Цветочек, это ты?

Тень шевельнулась.

– Да? – слабо прозвучало в ответ. – Булгарин?

Фаддей вздохнул облегченно.

– Да, я это, – отозвался он, бросаясь к Цветочку. Лицо того было только бледным пятном неимоверного страдания.

Фаддей похлопал камерада по плечу.

– Все-таки мы выкарабкались, правда?

Цветочек кивнул. А потом внезапно свесил голову, скрыл лицо в ладонях и тихонько заплакал.

– Я… я больше не могу.

Он больше и в самом деле не мог.

«Вот и этот готов попрощаться с этим миром!» – ужаснулся Фаддей.

Булгарин робко погладил друга по голове.

– Ты уже смог, дурень! Ты выкарабкался, а хуже, чем сегодня, уже больше не будет.

Цветочек кивнул и попытался сдвинуться с места. Фаддей еще раз ободряюще похлопал его по плечу.

Все-таки все они сдюжили – и Дижу, и Мишель, и Цветочек, и он сам. Сколько других солдат осталось валяться в придорожных канавах, Булгарин не знал. Он об этом и не думал даже. Те, что были важны для него, все же уцелели. Пока.

…Они вошли в поместье его родителей. Опустевшее поместье, которое он помнил иным, в котором так любил бывать в раннем детстве. И вот теперь в него вошли солдаты Великой Армии разбойного корсиканца. И он – с ними, не гостем долгожданным, а врагом, готовым убивать, жечь, глумиться…

Фаддей поправил кивер и двинулся к конюшне. Отодвинул деревянную задвижку и проскользнул внутрь.

Все так же где-то под крышей суетятся ласточки, обустраивая свое гнездо, все так же пробивается сквозь щели смутный свет дня. Пыль, неподвижно висевшая в воздухе, отдает серебром. Все так же. И почему-то сразу становится трудно дышать.

Булгарин жадно втянул в себя воздух. Домом, домом пахнет – прелым деревом, пылью, грязью. Фаддей осторожно огляделся. Правильно, враги все так должны оглядываться, а не то их мигом из засады-то и прищучат. Нет у тебя больше дома, камерад!

Он тихо двинулся в дальний угол конюшни, где на крючьях висели седла и упряжь, вжался лицом в седло, стянул кивер и провел рукой по волосам. Эко отросли-то, и сальные какие. Грязным врагом проник в дом, теперь чужой дом. Дом, все секреты которого он почему-то знает.