— Сир… не оставьте… моего сына…

— Да-да, обещаю тебе.

Подошедший врач настойчиво попросил короля удалиться, опасаясь за его здоровье.

Агония продолжалась два дня. Умирающий был предоставлен самому себе: редко какой слуга заглядывал в его комнату, двери были настежь раскрыты или хлопали от сквозняков. Пятнадцатого декабря коннетабль испустил дух. Присутствовавший при этом король неотрывно смотрел на исказившееся судорогой лицо и невольно скопировал его гримасу. Врач засвидетельствовал смерть, слуги принялись обряжать покойного, король вышел.

— Мне вправду больно, я любил его, потому что он любил меня, однако… ему чего-то недоставало, — грустно сказал он Бассомпьеру.

— Кто же теперь займет его место, сир? — в упор спросил Бассомпьер. Франсуа де Баррада, прибывший вместе с королем, стоял неподалеку, и при известии о смерти Люиня приятели уже начали похлопывать его по плечу.

— Я люблю всех, кто мне служит, и не намерен возносить одних в ущерб другим! — отрезал Людовик, вскочил на коня и куда-то умчался. В тот же день Баррада было приказано отправляться в его поместье. Его надежды на власть лопнули, точно мыльный пузырь.

А гроб с телом коннетабля повезли хоронить в герцогство Люинь. На почтовых станциях слуги, сопровождавшие гроб, играли на нем в кости, чтобы убить время. По дороге, в Туре, состоялось отпевание. В местном соборе собралась почти вся французская знать, чтобы наконец-то увидеть фаворита в гробу. Шушукались, переговаривались, поглядывая на молодую вдову. Она опять была беременна.

Мари охнула и прижала правую руку к животу.

— Что с тобой? — всполошилась Анна Австрийская.

— Ничего-ничего, — поспешила успокоить ее Мари, — просто ребенок бьет ножкой.

Она поудобнее устроилась на подушках.

Только что вся компания безудержно хохотала, слушая рассказы принцессы де Конти о ее покойном муже — двоюродном брате короля Генриха и известном дураке. Когда речь заходила о прошлом царствовании, принцесса была неистощима на анекдоты, порой заставлявшие краснеть строго воспитанную королеву. А Мари и Габриэль де Верней смеялись до слез. Теперь, когда повисла неловкая пауза, Мари решила поправить дело и рассказать что-нибудь самой.

— А вы видели, как маркиза де Рамбуйе гуляет по саду? — спросила она. — Вот уж умора! Бедняжка все боится утратить свою благородную бледность и носит маску во все лицо, придерживая ее за пуговицу зубами.

Все заулыбались. Мари оживилась.

— Нет, в этом даже есть свой смысл, — продолжала она: — пока во рту пуговица, она и ее подруги не могут разговаривать. И слава Богу: от их разговоров уши вянут. Знаете, как они называют друг друга? «Моя драгоценная!» И говорят-то мудреными словами, будто и не по-французски вовсе. Еще бы: Малерб в ее голубом салоне частый гость.

— А вас, вероятно, туда не пускают, «моя драгоценная»? — ввернула Габриэль.

Мари фыркнула:

— Очень надо! Если бы я получила от нее приглашение, то просто не знала бы, радоваться мне или горевать. Вот если король выставит меня из Лувра, тогда я, конечно, расстроюсь, — она вдруг погрустнела.

— Полно, Мари, с какой это стати? — стала утешать ее королева.

— Выгнал же он Антуанетту, потому что она сестра Люиня, да и Кадене с Брантом заодно.

— Но они же остались при дворе! А герцог де Шон — губернатор Пикардии, — теперь и Габриэль, присев рядом с Мари, гладила ее по плечу. — И потом твой сын — его крестник.

— Да, но он мал, живет с няней в Кузьере… Вдруг король отправит меня к нему? Мне кажется, он за что-то сердит на меня… Хотя у меня есть гораздо больше причин на него сердиться, — пробурчала Мари, отвернувшись и сделав вид, будто ей в глаз попала соринка.

Принцесса де Конти поскорее взяла лютню и ударила по струнам. Габриэль запела веселую — и неприличную — песенку.

— Не бойся, я этого не допущу, — шепнула на ухо Мари Анна Австрийская. — Знаешь, у меня есть маленький секрет; король не сможет ни в чем мне отказать…

…Было уже за полночь, когда веселый вечер заверь шился. В Лувре стояла тишина, как в склепе, в коридорах потрескивали факелы, стража боролась со сном. Анна, Мари и Габриэль разговаривали приглушенным шепотом и прыскали, закрывая лицо ладонями. Они прошли мимо часовни и повернули к тронному залу. Там было темно, как в печи. Женщины в нерешительности остановились на пороге. Анна хотела послать за огнем, но Мари ее отговорила.

— Зал же сквозной, — весело сказала она. — Если очень быстро бежать все время прямо, мы вмиг очутимся у тех дверей.

С этими словами она подхватила королеву с одного бока, а Габриэль — с другого, и они понеслись вперед с визгом и смехом. Вдруг Анна вскрикнула, что-то загрохотало… Королева налетела на трон, стоявший посреди зала, упала и сильно ушиблась. Она с трудом поднялась, шагнула и тут же застонала. Ощупью, шаря ногами перед собой, женщины выбрались в приемную, а оттуда в каминный зал. Кликнули слуг; королеву перенесли в ее покои и уложили на постель, вызвали врача. Анна была бледна. Врач осмотрел ее, но ничего серьезного не обнаружил. А на следующий день у королевы открылось нутряное кровотечение. Изогнувшись в судороге, она исторгла из себя какой-то кровавый сгусток и, взглянув на него, дико закричала. Увидев ее расширившиеся, испуганные глаза, Мари все поняла.

— Секрет? — спросила она упавшим голосом.

Анна молча кивнула, уткнулась в подушку и глухо зарыдала.

…Королю о случившемся было решено не говорить. Когда он справился о причине нездоровья супруги, ему наплели какую-то чушь. Впрочем, у короля и без того было много забот: после неудачной прошлогодней кампании приходилось начинать все сначала: нового похода на гугенотов было не избежать, и Конде, жаждавший военной славы, торопил с выступлением. Людовик занялся перевооружением пехоты: солдатам выдали мушкеты и пистолеты с колесцовыми замками и бумажными патронами, введенными в шведской армии; отобрал сто человек из числа королевских карабинеров и сделал из них роту конных мушкетеров под командованием капитана де Монтале. Затем лично отправился в Парижский парламент и добился принятия эдиктов для финансирования кампании. В Вербное воскресенье он выехал из Парижа во главе своих войск, вместе с Конде и Суассоном. Днем позже следом за ним отправилась в путь королева-мать.

В Орлеане Людовика догнало письмецо от его личного врача, старика Эроара. Прочитав его, король задрожал от бешенства. В письме объяснялась истинная причина недомогания королевы и указывалось, что исторгнутый сорокадневный зародыш был «мужеского пола».

Людовик стиснул в кулаке скомканный листок и уставился невидящими глазами в одну точку. Его обуял холодный гнев. Она предала его, предала! Слова, уверения, клятвы — все пустое! Если бы она любила его так, как говорила, то берегла бы в себе частичку его самого, как раковина бережет жемчужину. Тем более теперь, когда он подвергает себя опасности, и неизвестно, что может случиться. Этот ребенок был нужен не только ему, он нужен Франции! Да что ей за дело до Франции — ей, испанке! Людовик медленно поднес бумагу к пламени свечи и смотрел, как корчится в предсмертной судороге почерневшая, съежившаяся, обуглившаяся его любовь. И подружек выбрала себе подстать: его сводную сестрицу, порождение греха, да эту вертихвостку, не имеющую представления о чести! Король сел за стол и стал писать, разбрызгивая чернила: «Забота о поддержании порядка в Вашем доме побуждает меня произвести в нем изменения, к Вашей же пользе, как Вы сами признаете со временем. Посылаю к Вам… — король обернулся и поискал глазами, — посылаю к Вам Ла Фолена, который сообщит Вам мою волю, кою прошу исполнить немедленно и неукоснительно». Два следующих письма были адресованы госпоже де Люинь и госпоже де Верней: им предписывалось немедленно покинуть Лувр и более не появляться в покоях королевы.