Как бы там ни обстояло, сегодня эти попивушки кажутся нам смешной архаикой. Чего, по моему глубокому убеждению, никак нельзя сказать о подробно описанном Диккенсом выступлении обоих кандидатов перед избирателями…

«Речи обоих кандидатов, хотя и отличались одна от другой во всех прочих отношениях, воздавали увесистую дань заслугам и высоким достоинствам итенсуиллских избирателей. Каждый выражал убеждение, что более независимых, более просвещенных, более горячих в делах общественных, более благородно мыслящих, более неподкупных людей, чем те, кто обещал за него голосовать, еще не видел мир; каждый туманно высказывал свои подозрения, что избиратели, действующие в противоположных ему интересах, обладают скотскими слабостями и одурманенной головой, лишающей их возможности выполнить важнейшие обязанности, на них возложенные (т. е. обязанность проголосовать «правильно». – А.Б.). Физкин выразил готовность делать все, что от него потребуют; Сламки – твердое намерение не делать ничего, о чем бы его ни просили. Оба говорили о том, что торговля, промышленность, коммерция, процветание Итенсуилла ближе их сердцам, чем что бы то ни было на свете; и каждый располагал возможностью утверждать с полной уверенностью, что именно он – тот, кто подлежит избранию».

Вам это ничего из окружающей нас действительности не напоминает? Нет, в самом деле, ничего?

В начале 1820-х гг. экономическое положение Англии стало заметно поправляться. Кризис прошлых лет был вызван тем, что из-за тянувшихся добрых полтора десятка лет войн с Наполеоном чуть ли не полностью прекратилась торговля Англии с континентом, естественно, произошел резкий спад производства, и как следствие – массовые увольнения, повышение безработицы, рост цен. Теперь, когда Наполеона законопатили на далекий остров Святой Елены, откуда ему уже не суждено было вернуться живым, положение изменилось. Возобновилась торговля в широких масштабах, а значит, – рост производства, появление множества новых рабочих мест, некоторое снижение цен. Простой народ жить припеваючи не стал (а когда это он жил припеваючи?), но жизненный уровень приподнялся. Это привело к тому, что массовые выступления в поддержку избирательной реформы как-то сами собой понемногу сошли на нет – к тихой радости властей.

Оказалось, рано радовались. Тишь, гладь да Божья благодать не продержались и десяти лет. В начале 1830-х Англию, нехорошо улыбаясь, посетил с недружественным визитом очередной экономический кризис, и наша старая знакомая Старушка Экономика, жалобно пискнув, укрылась подальше за кулисами. Снова вернулись прежние беды и напасти, делавшие жизнь рабочего люда невыносимой.

И борьба за реформу избирательного права вспыхнула с новой силой. С одной существенной разницей: теперь появилось немало людей, уже нисколько не полагавшихся на мирные манифестации. Слишком многие слишком хорошо помнили «бойню под Питерлоо», когда на совершенно мирный митинг налетела с саблями наголо боевая кавалерия, оставив одиннадцать трупов и сотни четыре раненых (а многие и сами были участниками того митинга). И решили не без оснований, что власть понимает только силу…

В 1881 г. взбунтовавшиеся бристольцы несколько дней были фактическими хозяевами города. Сначала рабочие ворвались в тюрьму и освободили арестованных товарищей, затем сожгли здание магистрата и дворец местного епископа – видимо, чем-то особенно досадил. Потом стали громить государственные учреждения и разного рода общественные заведения. Дошло и до грабежей частных домов. Это уже, безусловно, действовали не рабочие, а тот совершенно аполитичный элемент, что примыкает к любому мятежу исключительно с целью пограбить.

Власти вызвали войска, и солдаты стали стрелять (зачитать «Закон о мятеже» никто не удосужился). Итог: 12 убитых, 94 раненых, 102 человека арестованы, четверо из них, признанные зачинщиками, повешены по приговору суда. Были ли они зачинщиками на самом деле, до сих пор неизвестно.

Семь лет спустя в Бирмингеме, когда власти запретили тред-юнионам провести совершенно мирный митинг в помещении городского крытого рынка, четыре дня продолжалось форменное побоище между сторонниками реформ и солдатами, к которым примкнули срочно собранные в изрядном количестве «специальные констебли». А в промежутке между этими двумя крупными мятежами в Англии там и сям постоянно вспыхивали более мелкие. Так что власти оказались в положении того медведя из сказки, который безуспешно сражался с тучей комаров: медведь, конечно, зверь могучий, но комаров много, и они крохотные, ни клыками охватить, ни когтями не уцапать.

Конечно, никак нельзя сказать, что власти опустили руки и отступили. Они стремились подавлять любые выступления, неважно, мирные или насильственные. Благо располагали законной поддержкой, дававшей право на разнообразные массовые репрессии. Еще в 1819 г., через несколько месяцев после «Питерлоо», парламент принял серию драконовских законов, известных как «Шесть постановлений». По ним местные власти получили право разгонять собрание любого характера, если на нем присутствовали более пятидесяти человек, и обыскивать дома исключительно по чистому подозрению, что хозяева хранят оружие.

Уличные шествия с транспарантами и знаменами запрещались. Издатели газет несли ответственность за публикуемые материалы (пусть и написанные не ими) вплоть до тюремного заключения или ссылки на каторжные работы в Австралию. Ввели большие налоги на издание газет и брошюр, чтобы в первую очередь ударить по реформаторам с их скудными средствами.

Однако полностью подавить выступления реформаторов не удавалось – слишком много их было по всей стране. К тому же масла в огонь подливало и то, что луддиты сошли со сцены, а вот «люди капитана Свинга» как раз развернулись вовсю, были на пике активности, и по всей сельской Англии пылали пожары.

И наконец, к немалому удивлению властей, у «простолюдинов» появился неожиданный и крайне сильный союзник…

К тред-юнионам обратилось немалое количество вполне обеспеченных и благополучных представителей «среднего класса» и богатых фабрикантов (в дальнейшем простоты ради я их всех буду называть просто – «богатеи»). Попросили о помощи и предложили самый тесный союз в борьбе за реформы.

Власти удивлялись зря. Ларчик просто открывался: «богатеи» в силу запутанности и архаичности британской избирательной системы точно так же, как и простолюдины, не имели ни права голоса, ни права выдвигаться в парламент. Для людей с карманами, набитыми золотом, это было оскорбительно и даже унизительно.

Давно известно: везде, в любой стране буржуазия, окрепнув и осознав себя некой общностью с общими целями и задачами, стремится получить часть политической власти. Те страны, чьи правительства или монархи оказались достаточно дальновидными и властью поделились, обошлись без особо крупных социальных потрясений, то есть без революций. Во Франции и России, где монархи до последнего цеплялись за отживший свое прямо-таки феодальный уклад и порядок управления, революции как раз грянули. Причем за кулисами обеих как раз и стояла крупная буржуазия, промышленно-финансово-торговые круги. Правда, результат получился разный: во Франции буржуазия получила не часть власти, а всю. В России после Февраля грянул Октябрь и – «господа все в Париже». Но это уже детали.