У чартистов наступил глубокий кризис и идейный разброд. У многих опустились руки, и они оставили движение. Другие стали бороться за более реалистичные, как им казалось, цели – введение 10-часового рабочего дня, отмену «зерновых законов». О’Коннор, то ли от безнадежности, то ли потеряв всякие ориентиры, выдвинул идею так называемого «земельного проекта», ставившего целью превратить рабочих в мелких фермеров, выделив каждому дом, три акра земли и несколько голов скота. Идея была утопическая, мягко говоря. Можно выразиться и жестче. Разумеется, она очень быстро провалилась – кое-какие пожертвования удалось собрать, кое-кого из рабочих заинтересовать, но когда деньги кончились, «земельный проект» умер естественной смертью, чего и следовало ожидать – не те времена все же стояли на дворе…

Несколько лет стояла тишина. Потом наступил 1848 г., когда едва ли не по всей Европе прокатилась волна революционных бурь. Во Франции король Луи-Филипп вообще лишился трона, во многих государствах, особенно в германских, правители вынуждены были предоставить подданным некоторые конституционные гарантии – причем некоторые повторяли иные из шести пунктов Народной хартии.

Чартистов это крайне приободрило – и в первую очередь О’Коннора, к этому времени ставшего членом палаты общин. Он начал кампанию за сбор подписей под новой хартией, на этот раз состоявшей уже только из пяти пунктов. О’Коннор настоял на том, чтобы требование о тайном голосовании сняли. Одновременно избрали новый чартистский съезд-конвент, разработавший два варианта, на случай, если парламент отвергнет хартию вновь: либо конвент объявит себя постоянным органом власти, провозгласит Народную хартию главным законом страны, либо на митингах изберут народный парламент, который через голову парламента прежнего вручит петицию самой королеве Виктории и будет заседать до официального признания хартии. После долгих дискуссий приняли второй вариант как более реалистичный.

Снова удалось собрать по всей стране миллионы подписей – их было на сей раз столько, что бумаги пришлось доставлять в парламент на трех кэбах. О’Коннор разработал четкий план: 10 апреля 1848 г. на пустыре Кеннингтон-Коммон (там сейчас Кеннингтон-парк) состоится массовый митинг, а оттуда все участники с оркестрами и знаменами торжественно двинутся к Вестминстерскому дворцу, где обитает королева Виктория, и вручат ей хартию.

Власти готовились к отпору так, словно собирались отражать вторжение иноземных завоевателей. Где-то в пыльных архивах быстренько отыскали давно забытый, но не отмененный, а следовательно, действующий закон аж XVII в., согласно которому запрещалось подавать какие бы то ни было петиции группами больше десяти человек. И в спешном порядке приняли новый, по которому уголовным преступлением считались попытки «держать в страхе и запугивать» любую из палат парламента, а подверстать под этот закон юридические крючкотворы могли что угодно.

Срочно собрали немаленькую военную силу, поручив командование герцогу Веллингтону. Престарелый (уже около 80 лет) победитель Наполеона был все еще полон энергии, на старую развалину никак не походил и люто ненавидел любые попытки «быдла» взбунтоваться…

Энергичный старец был все же неплохим полководцем – этого у него не отнять – и сосредоточил войска на стратегически важных подступах к столице, в первую очередь заняв мосты через Темзу. И вдобавок собрал добровольческое ополчение примерно из 170 000 «добровольных констеблей».

В назначенный час на пустыре собралась огромная толпа (по словам чартистов – 250 000 человек, по заверениям их противников – вдесятеро меньше, но истину уже не установить). Когда туда прибыл О’Коннор, его задержали и отвезли к начальнику лондонской полиции. Тот напомнил о законе XVII в. и заявил: митинг разрешается, а вот шествие к королевскому дворцу – нет. О’Коннор согласился – явно хотел избежать большого кровопролития, он ведь уже видел, сколько «активных штыков» выставлено против его безоружных сторонников, и, зная власти, не сомневался, что эти штыки без зазрения совести будут пущены в ход.

Несколько человек (ровно в пределах, предписанных законом двухсотлетней давности) на тех самых трех кэбах доставили хартию к парламенту и вручили ее депутатам. В отличие от двух прежних случаев, встреча их ожидала совершенно другая – раньше депутаты хранили презрительное высокомерие, а теперь смеялись чартистам в лицо и сыпали оскорбительными шутками – наверняка приободренные присутствием нескольких сотен тысяч штыков, которых раньше у них за спиной не было.

Специальный комитет палаты общин, назначенный для рассмотрения хартии, с ходу пошел на конфронтацию. Сначала заявил, что под хартией подписались не шесть миллионов, как уверяют чартисты, а только два.

Возможно, истина где-то посередине. В любом случае и два миллиона – слишком большой процент совершеннолетних мужчин Англии, к которому следовало бы отнестись уважительно.

Потом заявили, что многие подписи фальсифицированы. И в самом деле, тут уж крыть было нечем – среди прочих оказались и подписи королевы Виктории, и ее мужа принца Альберта, которые в реальности попасть туда никак не могли. То ли дурные шутники постарались, то ли, что гораздо вероятнее, провокаторы. Основываясь на этом, парламентарии объявили, что все подписи заслуживают тщательного изучения, и отвели на это предприятие три месяца. О’Коннор вынужден был согласиться. Как вы, вероятно, уже догадались, палата общин и третью хартию отвергла абсолютно демократическим образом, большинством голосов – 224 против 15.

Это был смертельный удар по чартистскому движению. Последнее в истории заседание его конвента напоминало скорее похороны. Теперь уже всем стало совершенно ясно, что любыми петициями, прошениями, хартиями от властей ровным счетом ничего не добиться. Прозвучали довольно вялые призывы ко всеобщему вооруженному восстанию, но было ясно, что это несерьезно. В нескольких промышленных городах прошли локальные, никак между собой не связанные рабочие бунты, легко подавленные войсками и полицией. Сотни людей отправились кто за решетку, кто в кандалах в Австралию. Многие чартисты эмигрировали. Человек буйного ирландского темперамента, О’Коннор и прежде был нервным, даже психически неуравновешенным. Видя необратимый крах дела всей своей жизни, он окончательно сошел с ума и через несколько лет умер в сумасшедшем доме.

Последний более-менее массовый митинг чартистов состоялся в 1852 г. – да и был это не митинг, а скорее траурное шествие памяти О’Коннора, которого хоронили в этот именно день.

Чартисты навсегда сошли с политической сцены – словно задули свечу…

И все же, все же… «…дело прочно, когда под ним струится кровь». К стыду своему, я не помню точно, чьи это стихи, Пушкина или Некрасова, но хорошо помню, что именно Пушкину принадлежит строфа: «Не пропадет ваш скорбный труд». В этих словах глубокая справедливость.

Ни промышленные, ни сельскохозяйственные рабочие не прекращали борьбу – правда, уже никогда больше не доходило до вооруженных мятежей. Росли количеством и крепли тред-юнионы, став вполне легальной силой со своими депутатами в палате общин. Постепенно многое из того, за что боролись чартисты, стало законом (и немало чартистов дожили до этого).