Объявлений было много. Мария выбрала самое большое - объявление завода Рено, кстати сказать, написанное и по-французски, и по-русски. Она запомнила адрес и вошла в церковь поставить свечки за упокой папа и во здравие мамы и Сашеньки. После двух суток скитания по Парижу, после ночевок в наидешевейших привокзальных меблирашках еще оставались какие-то совсем маленькие деньги, так что на свечки да еще на три-четыре дня полуголодного прозябания у нее хватало.

В золотистом, зыбком сумраке храма, пропитанном запахами расплавленного воска, ладана, свечного нагара, запахами одежд и дыханием прихожан, возжигая и ставя свечи, Мария столкнулась с Улей, а выходя из церкви, познакомилась. Потом они частенько смеялись, что судьба свела их на паперти.

Уля была на голову выше Марии и отличалась плотным телосложением.

- А вы по-ихнему говорите? - спросила она глухим, простуженным голосом, запахиваясь в полувоенный суконный френч цвета хаки.

Накрапывал дождь, после церковного тепла и умиротворения на улице было как-то особенно зябко и неприкаянно.

- Говорю, - приветливо улыбнулась ей Мария.

- Вам хорошо. А я ни бум-бум, вот и кручу гайки.

- Где?

- А у Рено, наших тама тьма.

- И я туда еду, - сказала Мария.

- Значится, попутчицы.

По дороге в северный пригород Парижа Биянкур они разговорились и узнали кое-что друг о друге.

- А я с Москвы приехала, - рассказывала Уля. - Скоро три месяца как. Я у нэпманов в няньках была. Папка с мамкой да и братишки мои в двадцать первом в деревне с голоду померли, а я живая осталась. Еще в двадцатом меня мамкина сестра тетка Катерина к себе в Москву забрала, тоже в няньки. Она сама белошвейка была, уй, рукодельница! И меня всяко научила: и подрубить, и вышить, и связать, и кроить даже. Золотая тетка была, век ее не забуду! Муж ее сбил с панталыку, уехали они в Ташкент на большие хлеба да там и пропали. Везде хорошо, где наших нет. А меня к этим нэпманам в няньки определили, уже в двадцать четвертом, хозяйка еще только родить собиралась. Бо-га-ты-е, уй! Лампарт держали, магазины одежные, обувные, часовые. Из Лубянки им барахло расстрелянных отдавали, у хозяина там брат не последним человеком работал. У-уй! Кучами отдавали. А хозяева специально мастерскую держали, там все чистили, штопали, гладили-утюжили, пятнышки выводили - и в магазин на плечики. А часы, и карманные, и наручные, прямо в тазах у них стояли эти часы! И еще, кроме лампарты, где старушки свое последнее закладывали, была у них и скупка золота-брилльянта. У-уй! Чего я не навидалась! А как сюда они приехали, сразу дом купили, в тот же день, со всей обставкой, возле Елисеевских полей. В Москве Елисеевский магазин, а здесь поля.

- Поля здесь Елисейские, - поправила Мария, которой было интересно слушать простодушную Улю. - Ну и что дальше?

- А чего дальше? Начали здесь в доме жить. Пожили всего неделю. Хозяйка и говорит: "Вот что, Улька, завтра на завтрак свари яйца в мешочке, французы так едят, и нам надо…" Ну я малого укачала-убаюкала и стала думку думать, как тот мешочек сшить. Была у меня полотняная салфетка, ну я и сшила с нее и еще васильки с двух сторон вышила для приятности. А утром поклала яйца в тот мешочек, сварила как следует и на блюде так и подала им на стол - в мешочке. Она как завизжит, хозяйка: "Вон из моего дома, адиетка!" Она, видать, давно на меня зуб имела. И в пять минут выкинула меня с барахлишком за порог. Спасибо, еще тепло было, а то бы дубу дала. А так спаслась по скамейкам, а там и на завод прибилась, не успела подохнуть с голоду. Мне еще пятнадцать, хотя дылда, но я сказала - двадцать. Поверили. Они сами, местные, народ мелкий.

Мария слушала Улин рассказ как откровение. Оказывается, и через девять, а, как выяснилось позже, то и через десять, одиннадцать лет после 1917-го года можно было уехать из России с большими деньгами, со всем своим семейством, скарбом и даже прислугой. Оказывается, подковерные связи были настолько отлажены, что прямо с вокзала чужой страны люди въезжали в собственные дома "со всей обставкой". Значит, свои выпускали своих? При том, не просто в белый свет как в копеечку, а на все готовенькое. Потом, когда Мария поближе узнала русскую эмиграцию во Франции, Германии, Бельгии, Италии, она увидела, что таких, как Улины хозяева, было немало в разнородной русской диаспоре, и они даже образовывали, хоть и тоненькую, но весьма специфическую прослойку. Как правило, это были те, о которых принято говорить "из грязи в князи". В России, при содействии властей предержащих, они нажились на крови и горе многих тысяч людей да еще сумели и вовремя смыться, конечно же, не без обязательств перед теми, кто открывал им засов. Они презирали эмигрантов первой волны, говорили о них: "Мы не бросили Родину в трудный момент, не сбежали, как эти крысы с тонущего корабля, а уехали, как люди!" Они первые стали говорить о России: "Эта страна", они пересчитывали каждый сантим за прислугой и швыряли деньги пачками в ресторанах, они были хитры, необразованны, невоспитанны, чванливы и довольно крепко подпортили представление о русских в глазах европейцев. Но самое главное - от них веяло душевной нечистоплотностью, предательством и душегубством; за ними маячили похищения видных деятелей Белого движения, странные самоубийства, нечаянные отравления* и многое другое, темное, хотя и не доказанное… Но не доказанное, как подозревали многие, только потому, что никто особенно не старался ничего доказывать… В 1924 году Франция официально признала СССР, и это сыграло решающую роль во многих конкретных случаях сомнительного свойства. Чтобы "разбираться" в том или ином "русском" деле, его нужно было поднимать на государственный уровень, но все устали, никому не хотелось обострять отношения. Да и какая выгода от стреляных гильз? Кому нужны даже очень известные эмигранты? Пропал? Значит, не повезло. Умер от отравления? Значит, что-то съел. У европейской полиции своих дел хватало, со своими гражданами…

* В этой связи можно, к примеру, указать на скоропостижную смерть от отравления сорокалетнего генерала Врангеля, последовавшую 25 апреля 1928 г. в Брюсселе.

А Уля Жукова оказалась на редкость одаренной, переимчивой девочкой с исключительной памятью, сообразительностью и жаждой знаний. Уже года через полтора тесного общения с Марией она навсегда перестала говорить "тама", "поклала", "значится" вместо "значит" и т.д. и т.п. Склонная к учительству, Мария выучила ее хорошему русскому, а заодно и французскому языку, приохотила к чтению книг.

Мария не задержалась на конвейере. Скоро ее оценили и начали выдвигать, а она подтягивала за собой Улю. В 1927 году Мария уже работала на головном танковом заводе Рено инженером по расчетам предельных нагрузок двигателей и их наладке и получала солидную зарплату. А Уля выучилась на водителя авто и отгоняла машины в накопители. Койкоместо на двоих осталось в прошлом, теперь они снимали хорошенькую квартирку с двумя крохотными спаленками, кухонкой-столовой и прихожей, в которой с трудом могли разойтись трое, с газовым отоплением, плитой, ванной и газовой колонкой для нагревания воды, которая так воняла, что долго не размоешься. Уля поддерживала в их квартирке такой порядок, что иной раз Мария даже ворчала на нее: