Он ещё раз поцеловал её, прижал к груди и вскочил в вагон.

Поезд ушёл, но Тэза с букетом в руке ещё долго стояла на платформе и смотрела ему вслед. Потом повернулась и медленно побрела домой, поникшая, печальная, одинокая.

Один из любовников Алисы, бывший циркач, был одесситом. Выполняя акробатические номера под куполом цирка, однажды разбился и остался прикованным к постели. Он обожал Алису, и когда у неё родился Данила, прописал её в своей кооперативной квартире. В те времена это было высшим проявлением любви, и благодарная Алиса на лето приезжала к нему, ухаживала за ним и, одновременно, оздоравливала у моря подростка-сына. В Одессе её уже знали и называли Секс-тинская Мадонна.

Конечно, заприметил её и Алик. Зеленоглазая красавица ему очень нравилась, но он никак не мог к ней подступиться: она всегда была с каким-нибудь спутником. Помог случай.

Как-то очередная пассия Алика, которую звали Милочка, в связи с командировкой мужа в Париж, пригласила его к себе на интимное празднование её дня рождения. Когда он пришёл, там была и Алиса, которая оказалась подругой Милочки. Засиделись допоздна, и хозяйка предложила подруге переночевать у неё. Опьяневшая именинница постелила Алисе в гостиной и ушла в спальню, готовить ложе для любви. Алик принял душ, вышел из ванной в халате и тоже направился в спальню. Но в это время хлопнула входная дверь — вернулся Борис, муж Милочки. Вернулся раньше на сутки, чтобы порадовать жену подарком, который он ей купил на Елисейских полях. Войдя в комнату и увидев Алика в своём халате, он остановился в дверном проёме и замер в напряжении. Назревал скандал. Но ситуацию разрядила Алиса. С обаятельной улыбкой она указала на Алика:

— Боренька, познакомься — это мой жених Алик. Мы пришли поздравить Милочку, засиделись до сих пор, и она нам предложила переночевать у вас. Надеюсь, ты не возражаешь?

Обрадованный, что его подозрения рассеялись, Борис крепко пожал руку Алику, поздравил его с предстоящей женитьбой и потребовал снова сесть за стол и выпить сперва за здоровье его любимой жены-именинницы, а затем, за будущую счастливую семейную жизнь Алисы и Алика.

— А теперь мы с тобой. Милочка, крикнем им «Горько!», ну, ещё раз вместе: «Го-о-орько-о-о!»..

Всё ещё не пришедшая в себя после испытанного ею перепуга, Милочка с вымученной улыбкой поддержала мужа: «Горько, горько!».

— Ну, раз народ требует…

Алик обнял свою неожиданную «невесту» и нежно поцеловал её, один раз, второй, третий… Алисе это понравилось, она в ответ притянула голову своего «жениха» и поцеловала его взасос. Алик ответил. Они стали целоваться после каждой рюмки. Оба так увлеклись, что, если бы у Бориса и оставались какие-то сомнения, то при виде этой идиллии, они бы немедленно рассеялись. Он был счастлив, продолжал кричать «горько», требуя продолжать поцелуи. Милочка, которая уже чуть успокоилась, поддерживала его. Конечно, на душе её скреблись кошки: она потеряла любовника. Но сохранила мужа.

Застолье продолжилось часов до трёх. Уходя в спальню, Милочка шепнула Алисе:

— Пожалуйста, не отдавайся ему, спи одетой.

— Я не могу обманывать Бориса, — рассмеялась Алиса, вытащила заколки и распустила свои роскошные волосы.

Борис «на посошок» выпил с Аликом по бокалу шампанского и пожелал им неспокойной ночи!

— Ну, раз народ требует… — произнёс Алик, поднял Алису на руки и понёс к тахте.

С этой ночи всё и началось: и Алик, и Алиса будто обезумели — они с утра и до утра не расставались, бурные ночи заканчивались где-то в полдень. Обессиленные, они подкреплялись чем-нибудь из холодильника и снова ныряли в постель. Их жизнь превратилась в нескончаемый медовый месяц. Они сами были потрясены тем, что с ними происходит: ни он, ни она такого никогда не испытывали. То ли оба уже подустали от постоянного разнообразия, то ли это была именно та самая «химия», о которой все говорят, но очень немногие её испытывают на себе.

— Я переполнена любовью, — шептала ему Алиса, — я больна тобой.

— Любовь — это болезнь, требующая постельного режима, — отвечал Алик, подхватывал её на руки и снова укладывал в кровать.

Узнав, что он собирается в Израиль. Алиса вся сжалась, во рту у неё пересохло, она схватила сигарету, несколько раз затянулась и растерянно спросила:

— А… а как же я?.. Ты пришлёшь мне вызов?

— Не смогу: я еду с женой и сыном. — Алик сделал виноватое лицо и развёл руками. Но увидя, как она потрясена этим известием, рассмеялся и пояснил: — Ты не поняла: я еду с тобой и с Данилой, я женюсь на тебе — считай это моим предложением.

Счастливая Алиса забарабанила кулачками по его груди:

— Подлец, подлец, я тебя ненавижу!.. Я согласна.

Через месяц они расписались, и Алик оформил усыновление четырнадцатилетнего Данилы. Вскоре и Алиса получила визу и стала готовиться к отъезду.

Как и в Питере, семейство Фишманов осело на одной территории: они сняли двухэтажный дом, в котором все разместились: и Ривка, и сыновья с жёнами и детьми, и дядя-маразматик. Когда-то, ещё в Ленинграде, маленький сын Иосифа Андрюша спросил: папа, кто такой самец? Иосиф объяснил, что это тот, кто руководит стаей, следит, чтобы был порядок, за всех отвечает, и все его слушаются.

И тогда Андрюша обрадовано воскликнул:

— Я понял: у нас бабушка — самец!

Самец-Ривка по-прежнему руководила и сыновьями, и невестками, и внуками.

Единственно, кто был ей неподвластен — это брат Миша, бывший чекист, который уже давно находился в заслуженном маразме. В период своей чекистской деятельности он любил ночные допросы, поэтому, уже будучи на пенсии, ещё в Питере, по ночам, в трусах, в кителе и фуражке, с фонарём в руках, обходил комнаты, будил племянников, их жён, детей и, слепя фонарём, выпытывал, не собираются ли они изменять родине. С годами маразм крепчал, и в последние месяцы перед отъездом, он уже раздевался голым, оставаясь только в фуражке, маршировал по всей квартире и, проходя мимо портрета Дзержинского, отдавал ему честь.

Миша был одинок, семью не завёл, потому что в каждой женщине, с кем он начинал встречаться, подозревал подосланную к нему шпионку. Поэтому прожил всю жизнь с Ривкой и её семейством, сыновей её называл племянниками, а их детей — внуками.

Конечно, ехать в Израиль он бы никогда не согласился, ибо всю жизнь слово «сионист» использовал, как ругательство и пугал им всех родственников. Поэтому ему сказали, что семья переезжает из Ленинграда в Кишинёв: Миша там родился, там производил первые обыски и аресты, поэтому сохранил о городе самые тёплые воспоминания и мечтал в нём побывать перед смертью. Маленький, сморщенный, он был уже за пределами возраста, очень похож на пришельца, только не сверху, а снизу. У него были такие дырявые зубы, что приходилось давать ему две порции мяса: первая порция вся забивалась в дырки, и только тогда он мог разжевать и проглотить вторую порцию. Идти к стоматологу категорически отказывался, опасаясь диверсии агентов империализма.