Я встал и оглянулся вокруг. Я увидел: все в кузнице оставалось таково в точности, каким я его оставил. Темная наковальня… молот, к ней прислонившийся… и наискось лежащий на ней клинок, вот только что мной оконченный.

Какие странные блики, вдруг я заметил, отбрасывает на его сталь прядающий огонь!

Вдруг сердце заспешило у меня так, что я невольно положил руку себе на грудь.

И капельки холодного пота – немыслимая вещь в кузнице – выступили у меня на висках.

Я вспомнил .

Я сделал много мечей. И ратники похваляли моих детей, и мы распили с ними не один кубок. А это что-нибудь значит, когда бывалые гридни приходят поговорить с оружейником. Рассказать, почему они до сих пор говорят и ходят.

Но тот, который заказал мне сей меч, не был воином. Иное было у него ремесло: колдун.

И меч сей нужен был ему для колдовских целей.

И приказал он выбить на клинке руны, сообщающие мечу особую, непосюстороннюю силу.

И я нанес эти знаки… И вот, я вспомнил: колдун предостерегал меня. Говорил: насади рукоять – немедленно. В то самое же мгновение, как только будет рожден клинок, имеющий начертание. Потому что иначе сила меча проснется, не ожидая, пока его возьмут в руку. Ведь руны означают имя меча. И оно – Осознание. И знай: он обоюдоостр, меч именем Осознание. Он делается слугою, когда управлен в ножны и рукоять. Но бойся – говорил мне колдун – лезвия Осознания!

Я вспомнил предостережение слишком поздно. Ведь я не сотворил этого – не насадил рукоять немедленно на клинок! И вот он смотрит мне теперь в глаза – голый шип… Шип ?! А я ведь оставлял клинок острием к себе, как разогнулся и пошел отдохнуть – присесть на деревянный чурбак.

Я понял, почему произошел звон.

Я вскрикнул и отшатнулся! – прозвенев снова, лезвие поднялось в воздух .

И замерло в свете горна. Не двигаясь. Наклоненное под углом, чуткое. Выглядящее так, как будто оно… прислушивается .

Блистающее острие целилось в мою грудь.

И ужас, неземной и тяжелый, как лапы хищного зверя, неслышно подошедшего сзади, сдавил мне сердце. Непроизвольно я поступил также, как обыкновенно в лесу, если чувствовал, что грозит опасность: я резко свистнул. И распахнулись тут же створки окна, и в кузницу, ощеривая в прыжке пасть, метнулся сторожевой пес. И сразу я пожалел: что могут его клыки против острой, тяжелой стали? Зверь властен остановить зверя. И человека может остановить, но вот – лезвие пробудилось… и тени перед ним человек и зверь!

Клинок поднялся еще чуть выше, слегка покачиваясь. Его острие описало медленный полукруг, и при этом шип, который предназначен для рукояти, описывал, соответственно, полукруг меньший. Как если бы насажана уже была рукоять и ее держала невидимая рука – испытывая клинок на вес, проверяя правильность распределения массы.

Но нет. Мне это только представилось – невидимая рука… Мы склонны подгонять новое, вдруг открывающееся глазам, под уже известное. Или хотя бы тому подобное. Движение же клинка не было таково. Он жил … ведь он стоял в воздухе, как стоит рыба, неподвижно, в потоке. Поигрывал сам собою… Да, он… пробовал себя сам !

Пес прыгнул. Страх перед неизвестным – как странно – не удержал его. Видимо, им овладела ненависть к неизвестному – то единственное, что позволяет преодолеть сей страх. Усиливающаяся дрожь била, не отпуская ни на мгновение, мои члены. Я видел происходящее совершающимся донельзя медленно. И острота зрения возросла вдруг так, что я различал волос, плывущий в воздухе… что увидел, как разрубило его надвое в неудержимом своем стремлении острие!

Они встретились – летящее вперед тело моего пса и этот живой клинок. И тело было отброшено. И… в воздухе замерла сталь, мой зверь – еще оставался жив, но я видел, насколько непоправимо глубоко лезвие вскрыло плоть!

И это было единственное мгновение моей жизни, в которое и я тоже пережил ненависть к неизвестному. Разделил чувство, роднящее существа земли, но бывшее для меня – до сего – немыслимым.

Однако и тогда я, как помню, не до конца сроднился со всем живым. Ведь ненависть не дала безумия, краткого багрового исступления, в котором сгорает разум. Притом, что мои глаза наблюдали страдания существа, мной вскормленного. И я бы согласился с людьми, если бы способен был в этот миг думать о постороннем. С людьми, которые шептали вослед за моей спиной: «а все-таки он не наш – он кузнец …»

Безумие ведь не различает, а я вот знал, за что ненавижу меч. Нет, не за самый даже удар его, а за то, что неумело был нанесен, что не получилось у лезвия отобрать жизнь чисто , не заставляя платить страданием.

И почему-то я верил, что справедливо будет сказать про этот живой клинок: не сумел . И клеветою было бы заявить, что не захотел он.

Тяжелый предсмертный крик вышел из горла пса, и остановились глаза его, а я понял, что от бессилия кричу сам, и был не в состоянии унять вопля, покуда ни ударила распахнутая дверь в кузницу: ворвался мой подмастерье, решительный и нескладный, но много более молодой и сильный, чем я. Грозящее острие вновь целилось в мое сердце.

Раскрыв от изумления рот, крестом перечеркнув грудь, мой ученик бросился, задрожав от ярости, на ненавистный неправильностью своей предмет. Он протянул вперед руки, желая схватить клинок, плавающий в воздухе, и сломать. Я видел, как она выскользнула, дразня, прямо из под его пальцев, живая сталь. Коварный клинок покачивался теперь в воздухе между ним и мною, мгновение назад проскользнув у него под локтем. И подмастерье мой медленно, как это казалось мне, разворачивался к нему. Клинок поднялся чуть вверх…

Я понимал, что готовится. Глаза моего ученика пылали безумным гневом. Завершив разворот, он сделал глубокий вдох, явно собираясь вновь прыгнуть. И в этот момент его, от плеча и до самого бедра, наискось, развалил меч.

Три страшных предмета лежали на полу около моих ног: предмет, который был зверем, и два предмета, бывшие, вот только что, человеком. Грозящее острие вновь целилось в мою грудь.

Я сделался равнодушен . Они сгорели в этой груди, испепелив даже и самое себя, страх и ненависть. И лишь какое-то отрешенное, холодное удивление загадывало уму загадку: как это он убит, ученик? Нездешней силой разрублена его грудь, а ведь он ее, только что, защитил крестом…

Да, ужас выжег и самое себя, как встречный пожар. И канул и оставил душу мою спокойной, как пепелище… Тогда я осознал и некую еще странность. Передо мной лежали убитые; их раны были ужасны… но почему же из этих ран не пролилась кровь? Я наклонился над ними. Быть может, они не умерли? Или… может быть, они и не были никогда живы… здесь? И это только незнание мое о них – умерло? И снова прозвенел меч.

Я вскинул на него взгляд. Как может он извлекать из воздуха этот звон? Глаза остановились на двери, теперь распахнутой. И сразу онемел ум – и остановились какие-либо вопросы. И сердце…