Вот, допустим, все у нас сложилось. Произошло чудо. И она благодаря этому чуду полюбила меня, вашего Комбата, ничем таким непримечательного — не слишком умного, не особенно красивого и даже не больно-таки удачливого.

И что? Потом — что? «Поехали со мной в Зону»? «Я буду ходить за хабаром, а ты будешь сидеть дома и жарить мне куриные окорочка»?

Ведь она, я был в этом уверен, к совсем другой жизни привыкла. Вместо зомбаков в этой другой жизни красивая и чуточку странная восточная музыка с барабанами и дудками, вместо бандитов — благодарные зрители, вместо артефактов — цветы и рахат-лукум…

Мы познакомились совершенно случайно. И вы не поверите, я вообще не узнал ее.

После окончания программы я вышел из кабаре и направился к своей гостинице. Проходя через парковку, я заметил невысокую брюнетку с аккуратной кудрявой головкой, бледную, с потерянным выражением лица. На брюнетке был светло-голубой джинсовый костюм — брючки и куртка. Брюнетка пыталась поменять колесо у своей убогой малолитражки, но домкрат отчего-то совершенно не желал служить опорой в этом дурацком деле.

Надо ли говорить, что я помог девушке с колесом? И только когда она в третий раз рассыпалась в благодарностях, до меня дошло, что передо мной — да-да, та самая богиня со сцены «Овации».

Только теперь лицо ее полностью лишено грима. На голове больше нет длинногривого парика. А вместо роскошного, расшитого разноцветными бусинами и блестками лифа и разлетающихся на всяком вращении шаровар, украшенных широким, драгоценным поясом с бубенчиками, обычная городская одежда.

Я, конечно, пригласил ее в ресторан.

Она отказалась, но телефон мне оставила.

На следующий день я пригласил ее погулять в парк.

Она согласилась…

Короче, я сам не заметил, как провел в Киеве два месяца.

Партнеры обрывали мне телефон. Недруги пустили слух о моей гибели. Костя «Тополь» Уткин, отчаявшись уговорить меня вернуться при помощи традиционных увещеваний, упирая на прибыли и сталкерскую честь, нарочно говорил ни о чем.

Все было тщетно. Я увяз в своей любви, как муха в теплом меду. И сладко, и выбраться мочи нет, и что делать завтра неясно.

Мой день выглядел так: с утра я тщательно готовил себе и Лейле завтрак, теперь мы жили в снятой квартире. Затем мы занимались любовью — благо сексодром в этой квартире был три на три метра.

После этого Лейла мчалась в хореографический класс — она ведь танцовщица, поддерживала форму каждый день! — а я шел шататься по столице.

Возвращался. Читал книги. Готовил нам обед.

Мы вместе кушали. После обеда я зашпиливался в какой-нибудь убойный шутер на своем ноутбуке, а Лейла бежала по делам — проведывала маму по имени Наргиз, которая работала тренером по беллидэнсу или кого-нибудь из подруг, и мчалась в клуб. А я пока то да сё — читал книжки и лазил по Интернету в поисках все новой информации по поводу сбыта артефактов и новейших девайсов…

Вечером я встречал Лейлу возле черного выхода из кабаре и мы ехали домой на ее крохотной «реношке» в отдаленный спальный район, из которого, казалось, до Зоны ближе, чем до центра. Мои ноги упирались мне в подбородок, и, казалось, я копчиком чувствую каждую яму. По возвращении домой мы выпивали бутылку французского сухого вина — после выступлений Лейла обычно была нервной, перевозбужденной и спать не хотела.

Ей нужна была релаксация и она ее получала. Потом мы ложились спать. А утром все повторялось снова…

Через три месяца такой жизни я понял: надо что-то решать.

А что?

«Выходи за меня замуж, Лейла?»

Меня все устраивало. Мне все нравилось. Я любил Лейлу.

Но вот эту-то фразу я никак не мог произнести. Черт его знает почему.

Может, потому, что во время нашего общения Лейла в основном молчала? Или потому, что имя «Лейла» в переводе с арабского означает «ночь»? Возможно ли в принципе жениться на ночи?

Разумеется, соображения о том, что я увезу милую и добрую столичную танцовщицу в ад под названием «закраины Зоны», тоже имели место. Но в основном дело было не в них.

— В субботу мой день рождения, — как-то утром сказала Лейла своим тихим мелодичным голоском. — Мы куда-нибудь пойдем? Или дома праздновать будем?

— Я уезжаю сегодня вечером, — сказал я, стараясь не смотреть ей в глаза. — Сегодня Костя раз десять звонил… Теперь по-настоящему пора.

— Ну… Пора так пора, — с трудом проглотив комок обиды, сказала Лейла.

Она ушла в свой хореографический класс, а я собрал вещи и уехал, не дожидаясь вечера. До сих пор казню себя, что не купил ей подарок на день рождения. Не послал даже цветов.

Мудак? Мудак. Никогда так не делайте, мужики.

We will we will rock you!

«We Will We Will Rock You», Queen

Я не сразу понял, откуда нас обстреляли.

Более того, я не сразу вообще понял, что мы находимся под обстрелом.

В первые секунды подумал: еще одна волна Выброса идет.

Ведь точно так же что-то увесисто ухнуло у борта вертолета, раскачав машину. Точно так же по сетчатке ударила нестерпимо яркая вспышка. И вновь надрывно заголосил в корзине перепуганный Капсюль.

Самым сообразительным оказался старший сержант Юсов.

— Товарищ майор, мы обстреляны! Разрешите покинуть машины! — выкрикнул он.

— Разрешаю. Всем рассредоточиться!

В радиообмен вклинился Борхес:

— Только ни в коем случае не ищите укрытия за бетонным забором Подстанции. Там аномалий больше, чем бетона.

— Все слышали товарища проводника? — осведомился Филиппов.

И, не дожидаясь ответа, повелел:

— Выполняйте.

Мы едва успели кубарем выкатиться из десантного люка нашего Ми-17, как дюраль винтокрылой машины был вспорот крупнокалиберными бронебойно-зажигательными пулями, которые на сленге многих сталкерских кланов именуются «болтами».

Какое именно оружие выпустило «болты» — отечественная снайперка ОСВ-96 или пулемет ДШК, а то, может, и вообще гауссовка третьего поколения, — я проанализировать не успевал.

А ведь от этого зависело многое. Если не все.

Потому как если это была электромагнитная винтовка Гаусса, значит, почти наверняка мы атакованы «монолитовцами».

Если 12,7-мм ОСВ-96 — «каперами».

Ну а ДШК указывал на то, что на нас набросились перемещенные сюда машиной времени советские мотострелки времен Корейской войны.

Про мотострелков, конечно, шутка. Крупнокалиберный пулемет Дегтярева — Шпагина образца 1938 года, известный как ДШК, был бы почти наверняка «долговским».