Эту полуразрушенную конуру оплатил Глеб. Вдобавок к этому отдал племяннику свою старенькую шестёрку, напоследок сказав ему:

– Не раздел мать твою подчистую только, жалея тебя. Ты мне не чужой и в делах наших никак не замешан. Машина старая, но на полном ходу, в хорошем состоянии, возьмёшь себя в руки, займёшься извозом – с голоду не помрёшь, крыша над головой есть. Если сейчас не поднимешься, считай – хана!

Прожила в этом приюте усталого странника Люся недолго. С астрономической скоростью росли долги по квартире, Глебова машина была продана за бесценок, буквально, чтобы было, что есть.

Из горячительных напитков на долю Люси теперь выпадала разве что дешёвые лосьоны и зубные эликсиры. В жизни Люси была поставлена крупная жирная точка, так полагала изредка и ненадолго трезвевшая Люся. Но это был ещё не конец.

В самые тоскливые и голодные времена, когда уже был отключен свет, опломбирован газ, сидя в потёмках, Люся ещё пыталась дозвониться до бывших друзей. Просто, чтобы элементарно сжалились и привезли пожрать и выпить.

Крепко сжимая в руках старенький вдребезги разбитый аппарат, дрожащей рукой набирала поочерёдно номер Меерзонихи или Милки. Но никто не отвечал ей, как будто на другом конце провода видели, что это призрак Люси беспокоит их, вытаскивая насильно из повседневной сытой и благополучной жизни.

Один лишь раз приехала Лялька, как всегда с полной сумкой еды и с коньяком. Но кофе к коньяку подогреть было не на чем, разлить коньяк было не во что, а с потолка новогодним конфетти сыпались на Лялькину, волосок к волоску уложенную голову, тараканы-мутанты. Не выдержав и четверти часа такой пытки, Лялька уехала, оставив на замызганном подоконнике нарядную пятихатку.

Вскоре отключили и телефон, и последняя зыбкая связь с прошлой жизнью и друзьями прошлого оборвалась.

Люся пропала с горизонта почти на год, а спустя год позвонила по телефону-автомату Ляльке и испросила разрешения прийти поговорить. Пришла почти трезвая, голодная и полностью деморализованная. Ляля поняла, что эта женщина давно уже плавает в параллельных, только ей знакомых мирах. Перед ней сидела инопланетянка со знаком минус. Рассказывала какие-то малоубедительные истории о сыне-наркомане, разорившем её и доведшем до проживания в бомжатнике на «Линьке» – так называли общежитие для бомжей между собой жители Таллинна. Ниже этого общежития опуститься уже было просто невозможно. Ниже могла быть только безымянная братская могила за оградой городского кладбища.

Люська монотонно жаловалась, попивая выставленную хлебосольной Лялькой водочку, и одновременно недобрым взглядом окидывала Лялькину уютную кухню.

Всё в этой кухне радовало глаз, звало есть, пить, радоваться вину и хлебу, сюда хотелось возвращаться и возвращаться. А лучше бы и не уходить от этих досочек, солоночек, чашечек, салфеточек. И надо всем этим – красивая весёлая Лялька.

Лялька накормила свою бедовую подругу молодости, выволокла ворох хорошей одежды. Дала денег: ну, а что ещё она могла ей предложить? Кусок своей незамутнённой предательством и жадностью души? Половину расцветшей предпоследний раз красоты? Часть своего везения в семейной жизни?

Ведь ничем этим поделиться нельзя даже при желании, а хоть бы оно и было, кто решится отдать бывшему другу часть успеха, красоты или богатства? Да никто! Хоть ты тресни! Никто! И обе это знали.

Уже у дверей, в полуобороте Люська ехидно спросила:

– По кабакам больше не лабаешь?

– Не-а, а зачем? – хлопнула ресницами Лялька.

– А как же твой талант?

– Люсь, я дом держу, мужа люблю, на это тоже талант нужен!

– Да, нужен, – через плечо, как дерьмом в лицо, бросила, Люська.

Бросила и ушла, понимая, что уходит из Лялькиной жизни уже навсегда, но сожаления никакого по этому поводу не испытала.

Она плыла к остановке баржей, гружённой подарками, и злые слёзы застилали глаза. Все её друзья казались ей никчемными фигурками из папье-маше. Кто-то невидимый одел их в дорогие наряды, раскрасил счастливыми красками лица, упаковал в красивые подарочные коробочки и вручил счастливчикам, вроде Лялькиного олуха. Рассказать бы ему поподробнее о всех Лялькиных талантах, то-то переполоху было бы в их профессорской семейке. Пробы негде ставить, а туда же: «Я дом держу!» Сука кабацкая!

Или Милка эта, ворюга первостатейная, лингвистка-рецедивистка, блин! Отсидела влёгкую полсрока, а теперь в «Интуристе» гидом подъедается. Тут тебе и шмотки, и баксы, и мужики, как конфетки, в эти баксы завёрнутые.

О Меерзонихе и говорить нечего! Мотается за своим стрекозлом по тусовкам и фуршетам в шляпке какой-то невнятной «А ля Айседора Дункан». Всего-то раз дозвонилась до неё Люська. «Ах, Люся, ты спиваешься, ах, Люся, ты спиваешься!». Хотела тогда Люська просветить её насчёт очередного вдохновения её мужа, да пожалела. Слишком хорошо помнила, как та имела тенденцию в падучей заходиться в самое неподходящее время! Зря пожалела, пусть бы её поколотило, как Люську сейчас колотит. Да ну их всех совсем!

Сейчас она шла домой, если можно назвать так их с сыном на двоих берлогу. В универсальной её авоське, кроме шмоток, болтались ещё и царские угощения. Непочатая бутылка водки, буженинка, красная рыбка, конфеты. Всё, что было на выкаченном Лялькой столе.

Проще было всё это завернуть в скатерть, на которой они до этого стояли. Ведь никто из семейки уже бы не прикоснулся не только к тому, чего Люська касалась, но даже к тому, на что она имела наглость посмотреть. Но скатерть, хорошую белоснежную с редкими вишенками по полю скатерть, Лялька всё-таки пожалела и разложила дары по кокетливым пластикатовым коробочкам.

В углу под матрасиком, прикрытым ветошью, у Люси ещё кое-что горячительное было, значит, сегодня она будет спать спокойно. В последнее время ночи пугали до липкой паники. Люся засыпала с вечера на краткие мгновенья, а среди ночи её будил очередной хичкоковский кошмар. И ночь от ночи кошмары становились всё ужаснее, и всё труднее было заставить себя проснуться, чтобы вынырнуть из этого ужаса. Люся лежала вся в поту с бешено колотящимся в диафрагму сердцем и не позволяла себе заснуть, пока серый рассвет не проникал в их убежище, придавая предметам более чёткие очертания и высвечивая опасные углы, где могли затаиться монстры из её снов.

Сегодня она уснёт спокойно, и может даже ей приснится мама и их большой дом. Комната с полукруглой изразцовой печкой и чистыми-чистыми деревянными полами, сирень, которая заглядывала прямо в мамину спальню. И это будет счастьем и отдыхом для её издёрганной и изболевшейся души.

Люся разделила пополам мясной пирог, в миску сложила рыбу, колбасу, всё пополам, а конфеты все, что были, оставила рядом на подоконнике. Если Алёше удастся сегодня выбраться ненадолго из своего иллюзорного мира, то он придёт сюда, домой, и поймёт, что здесь его ждут.

Решение уехать пришло само собой, без долгих раздумий и метаний. Просто снилась мама, манила уютом, чистой постелью, горячим борщом и пирогами. С мамой будет спокойно, Люся положит ей на колени голову, мама будет гладить её по кудлатой, непутёвой голове, а от рук будет струиться запах теста и сирени за окном. И руки снимут боль, и муть с души.