И какова же она сейчас? Трущоба первая Европы, как назвал ее недавно один из наших поэтов. Скорее уж первый гипермаркет Европы, если на то пошло. Вольтер прославлял наше отношение к коммерции и то отсутствие снобизма, которое позволяло младшим сыновьям знатных семей становиться бизнесменами. Нынче туристы приезжают наденек из Голландии и Бельгии, Германии и Франции, их бодрит слабый фунт, они рвутся в «Маркс и Спенсер». Коммерция, утверждал Вольтер, — тот фундамент, на котором строилось величие нашей нации. На сегодняшний день это единственное, что отделяет нас от банкротства.

Когда я съезжаю с парома, мне всегда хочется проехать через красный коридор. У меня никогда не бывает больше разрешенного количества беспошлинных товаров; я никогда не ввозил растения, собак, наркотики, сырое мясо или огнестрельное оружие, и все-таки меня каждый раз так и подмывает свернуть в красный коридор. Приехать с континента и не привезти ничего такого — все равно что расписаться в собственной несостоятельности. Вы прочитали, что здесь написано, сэр? Да. Вам все понятно? Да. Хотите ли вы что-то задекларировать? Да, легкий французский грипп, опасное увлечение Флобером, детское удовольствие от французских дорожных знаков, любовь к свету, который виден, когда смотришь на север. Нужно ли платить за это пошлину? Следовало бы.

А, и еще я везу сыр. «Брийа-саварен». И вот этот человек, за мной, тоже. Я сказал ему, что сыр непременно нужно декларировать на таможне. Скажите «чи-и-из».

Кстати, я надеюсь, вам не кажется, что я напускаю на себя загадочность. Если я и веду себя раздражающе, то только от смущения; я говорил вам, что не люблю портретов анфас. На самом деле я пытаюсь облегчить вам жизнь. Мистификация — это просто, но нет ничего труднее, чем достичь ясности. Легче не сочинять мелодию, чем сочинять. Не рифмовать легче, чем рифмовать. Я не имею в виду, что все должно обладать той ясностью, какую встречаешь в инструкции на пакетике с семенами; я лишь хочу сказать, что мистификатору больше доверяешь, если видишь, что он намеренно избегает прозрачности. Пикассо веришь потому, что он мог бы рисовать, как Энгр.

Но что поможет нам? Что нам нужно знать? Не все. Все сбивает с толку. Прямота тоже сбивает с толку. Портрет анфас смотрит прямо в глаза, гипнотизирует. Флобер на портретах и фотографиях обычно смотрит в сторону. Он смотрит в сторону, чтобы вы не могли встретиться с ним глазами; и еще потому, что за вашим плечом он видит кое-что поинтереснее вашего плеча.

Прямота сбивает с толку. Я назвал вам свое имя: Джеффри Брэйтуэйт. Помогло это вам? Немного; во всяком случае, это лучше, чем «Д.», или «Б.», или «этот человек», или «любитель сыра». А если бы вы меня не видели, что бы вы извлекли из моего имени? Средний класс, интеллигент — возможно, юрист; обитатель вересково-соснового края, твидовый костюм «соль с перцем», усы намекают — возможно, обманчиво — на военное прошлое; благоразумная жена; катание на лодке по выходным; скорее любитель джина, чем виски; и так далее?

Я — врач, вернее, был врачом, интеллигент в первом поколении; как видите, без усов, но с военным прошлым — человеку моего поколения трудно было этого избежать; живу в Эссексе, самом безличном и оттого самом приемлемом из лондонских графств; предпочитаю виски джину, не ношу твида, не катаюсь на лодке. Вы почти угадали — и все же не совсем, как видите. А моя жена вовсе не была благоразумной. Трудно найти для нее более неподходящее определение. Как я уже говорил, в мягкие сыры вводят специальный состав, чтобы они не созревали слишком быстро. Но они всегда созревают, такова их природа. Мягкие сыры оседают, твердые черствеют. И те и другие покрываются плесенью.

Я собирался поместить в книге свою фотографию. Не из тщеславия, а чтобы помочь читателю. Но боюсь, это довольно старый снимок, сделанный лет десять назад. Более свежего у меня нет. Вы сами убедитесь: после определенного возраста вас перестают фотографировать. Вернее, вас фотографируют, но только по торжественным случаям: на днях рождения, на свадьбах, на Рождество. Раскрасневшийся, веселый персонаж поднимает бокал среди друзей и домочадцев — насколько надежно, реально это свидетельство? Что можно увидеть на фотографии двадцать пятой годовщины свадьбы? Уж конечно, не правду; так что, наверное, хорошо, что эти снимки не были сделаны.

По словам Каролины, племянницы Флобера, под конец жизни писатель сожалел, что у него нет жены и детей. Однако ее отчет довольно скуп. Они гуляли вдвоем по берегу Сены, после того как побывали в гостях у каких-то знакомых. «“Они все сделали правильно”,— сказал он мне, имея в виду дом, полный прелестных, прямодушных детей. “Да, — повторил он серьезно, — они все сделали правильно”. Я не стала прерывать его размышления и промолчала. Это была одна из наших последних прогулок».

Я бы предпочел, чтобы она прервала его размышления. Действительно ли он так думал? Стоит ли придавать этой реплике серьезное значение или же это просто привычное упрямство, с которым Флобер мечтал о Египте в Нормандии и о Нормандии в Египте? А может быть, он просто похвалил образ жизни той семьи, которую они только что навестили? В конце концов, если бы он хотел похвалить институт брака как таковой, он мог бы повернуться к племяннице и выразить сожаление по поводу собственной одинокой жизни, сказав: «Ты все сделала правильно». Но конечно, он этого не сказал, потому что она сделала все неправильно. Она вышла замуж за бесхарактерного слабака, и он обанкротился; пытаясь спасти мужа, она разорила дядю. Случай Каролины весьма поучителен — плачевным для Флобера образом.

Ее отец был таким же бесхарактерным слабаком, каким стал впоследствии ее муж; Гюстав занял его место. Каролина вспоминает, как, когда она была маленькой, дядя вернулся из Египта: он приехал неожиданно вечером, разбудил ее, вынул из кроватки, разразился хохотом, потому что ее ночная рубашка была гораздо длиннее ее самой, и расцеловал в обе щеки. Он только что вошел с улицы: его усы покрыты холодной росой. Она испугана — и радуется, когда он кладет ее обратно. Что это, как не хрестоматийное описание возвращения в семью долго отсутствовавшего отца? Пугающего возвращения — с войны, с гулянки, из заморских стран, откуда-то, где он был занят делами или подвергался опасности?

Он обожал ее. В Лондоне он носил ее по Всемирной выставке; на этот раз ей нравилось сидеть у него на руках, в безопасности от страшных толп. Он учил ее истории: рассказывал про Пелопида и Эпаминонда; он учил ее географии: выносил в сад лопату и ведро с водой и строил наглядные полуострова, острова, проливы и мысы. Ей нравилось проводить с ним детство, и воспоминания об этом времени пережили все несчастья ее взрослой жизни. В 1930 году, в возрасте восьмидесяти четырех лет, Каролина встретилась в Экс-ле-Бене с Уиллой Кэсер и вспоминала день восьмидесятилетней давности, проведенный на коврике в кабинете Гюстава: он работал, она читала в неукоснительно соблюдаемой обоими тишине. «Каролина сказала со смешком, что ей нравилось думать, лежа в своем уголке, будто она заперта в клетке с большим диким зверем, тигром, львом или медведем, который сожрал сторожа и разорвет любого, кто откроет клетку, но сама она была с ним в покое и безопасности».

Но потом наступили перипетии взрослой жизни. Он дал ей плохой совет, и она вышла замуж за слабака. В ней появился снобизм, она думала только о светском обществе и наконец чуть не выдворила дядю из того самого дома, где в ее голову были вложены самые полезные знания в ее жизни.