Юргин с трудом шевелил запекшимися губами, ругался про себя десятиэтажно, хотелось бросить вещмешок, скатку, винтовку, побежать налегке искать воду — должна же она где-нибудь быть. Или остановиться и закричать — «Караул, пить!». Удерживала гордость, боязнь насмешек — твоя слабость на час, людская память на год. До привала дошел чуть живой, плюхнулся на теплую траву, закрыл глаза. Кружили голову, обостряли жажду запахи, густые, пряные, казалось, что ими пропитано все — земля, небо, гимнастерка, печенка, кровь в жилах. Услышал бульканье и фырканье, повернул голову — Мокрусов, сделав большой глоток из фляжки, гонял воду через зубы во рту, потом выпрыснул на траву.

— Добро портишь, — укорил пересохшими губами Юргин. — Дай мне глотнуть.

— А ты уже вылакал? — удивился Мокрусов.

— До капли.

Мокрусов помедлил, колеблясь, завинтил пробку:

— Не дам.

Юргин хотел обругать — «жмот!» — но спохватился:

— Жила… Ну, продай, у меня два рубля есть.

— Тю! — хмыкнул Мокрусов. — Баба я тебе с квасом в ларьке? Держи свои бумажки при себе, может, на махорку сгодятся. Пить нельзя тебе, вот что, совсем ослабнешь. А еще топать и топать. Сообразил?

Юргин посмотрел на него с ненавистью — шутит, издевается? Нашел время, дурак. Во рту словно пыльный бугор навеялся, воздух с трудом проходит, а он — «ослабнешь». Обжег ненавидящим взглядом, завалился на спину — пропадите вы все пропадом. Но через минуту почувствовал толчок в плечо:

— Давай фляжку, отолью, — сказал Мокрусов.

Сблизил горлышко с горлышком, осторожно, словно закладывал детонатор в мину, плеснул чуть, на донышко, посоветовал:

— Глотка два выйдет. Первый раз погоняй и выплюнь, второй в нутро можно.

«Жмотничает» — подумал Юргин и выпил все. Вода была горячая, но стало легче. Мокрусов засмеялся:

— С черноземом вбухал! Он-то аж под язык набился, а ты его в кишки. Гляди, пшеница в брюхе вырастет!

Юргин стал отходить от злости, сказал примирительно:

— Не пойму — как ты терпишь? Устроен, что ли, по-особому. Говорят, верблюды в пустыне совсем не пьют по неделям.

— Сам ты по рассуждению верблюд и есть. Я на Кубани колхозничал. Привык обходиться. У нас жара похлеще, на уборке пшеницы не то, что пылью, а остью горло забивает, как рашпиль запихнули. Ничего!

На Дон бы скорее, там воды хватит.

— Да разве там вода? Вот у нас в Лабе вода — попьешь с ладони, а руку до локтя оближешь! На вид мутная, со снегов по горам бежит, а сладкая и холодит до пяток. Купаться тоже ладно, перевернешься на спину — версту сама тянет, быстрая очень. Бабы — они пятками пробуют, визжат, ледяная, мол, а мы привычные.

Наладившуюся было беседу оборвала команда — «Становись!». Хочешь, не хочешь — иди. Юргин подумал, что нырнул бы сейчас даже в ледяную речку, хуже не будет, но вокруг мерцала, текла только распаренная степь, серебряно-зеленая, с желтыми пятнами сурепки. В белесой, туманящей глаза синеве кружили коршуны, у горизонта, отделенная текучим воздухом, между небом и землей висела лесная гривка или посадка. Этот жаркий, зыбкий простор со смазанным горизонтом пугал Юргина. Он привык к городу, там, куда ни пойди, во что-нибудь упрешься, при опасности можно проскочить проходными дворами, укрыться. А как тут жить, как воевать, совершенно непонятно, отовсюду виден, встал — и на мушке. Как суслик. Одно утешение — фронт далеко, наверное, на учения ведут, на маневры. Но в общем провалилось бы все к чертям, лучше бы еще пять месяцев в тюрьме досиживать — голоднее, конечно, да за то прохладнее и спокойнее. Ну, воли нет, а тут она есть? Без решетки, без стен, но с утра до вечера все по приказу и под приглядом.

Остановились, не дойдя до Вешенской, в хуторе Гороховском, небольшом, с одной песчаной улицей, но уютном — с огородами в подсолнухах, левадами, садиками, перетекающими в лески, где топорщились невысокие елки и лопотали осинники. Дней десять жизнь текла спокойная, сытная, к пайку вдобавок прикармливали пожилые казачки с задумчивыми глазами, угощали салом, молоком, вздыхали — «Свои такие же где-то бедуют». Жаловались — пшеничный колос голову клонит, скоро убирать пора, а некому. Не унывали молодые казачки, поигрывали влажными глазами, дразнились:

— Эй, солдат, стрелять умеешь?

— Учен.

— А глазами?

— Как будет приказано.

— А можешь обнять, чтоб трудно дышать?

— Давай попробую!

— Побьешь Гитлера, приходи свататься. Только чтоб с орденами, на смирных и квелых мы воду возим!

— Вот и шли бы воевать, если такие смелые.

— Не сдюжите — придем выручать. А вас приспособим юбки носить и детей рожать…

Чаще других цепляли Юргина — строен, красив, по виду удал. Он вспыхивал волнением, но помалкивал. По квартирам не стояли, в батальоне открыли щели, а спали на траве, тепло. Строевых занятий, которых никто не любил, — налево, направо, кругом, шагом марш, — не было. Ходили в рекогносцировки, цели и смысла которых Юргин не понимал, а потому и не утруждал себя размышлениями. В марши втянулся, накормленный, с фляжкой колодезной воды на ремне, шагал без натуги. В мареве зелени и синевы, как сквозь запотевшее стекло, возникали картины прошлого — «чисто взятые» ларьки и небольшие магазины, маслянистые наощупь сотенные в кармане, «малина», большой, на две связи, деревянный дом в садах окраины, божница с лампадой за облаками табачного чада, упитанная блондинка на коленях — юбка задралась выше некуда, на полных белых руках синяки от ссадин, залапали; глаза отчаянные, хрипловатый приятный голос — «Меня мамка родила, в зад коленом поддала». Потом пьяный угар, когда ничего не страшно и ничего не жаль, и каменный сон на весь день. Задумавшись, расслаблялся, в затылок гудел незлобивый бас Лапченко, ростовского слесаря, плотного, словно сбитого из железа:

— Юргин, подбери пятки. Каблуки с мясом выдеру!

Но вскоре покойная жизнь кончилась, через хутор с переправы потянулись отступающие из донской излучины. Небритые лица с землистой кожей и запавшими щеками, воспаленные глаза, прожженные, изорванные, замызганные брюки и гимнастерки. Словно их когтил, валял по кострищу какой-то зверь и они только чудом вырвались и еще слышат на затылке горячее дыхание. Когда их спрашивали — что там, как? — глядели исподлобья, отвечали на ходу, зло:

— Сходи сам — узнаешь!

Или совсем зловеще:

— До завтра доживешь — узнаешь!..

В разъезженных песках улицы надрывались, буксуя, натужно выли перегретыми моторами грузовики. Саперному батальону приказали сформировать заградотряд для проверки — снаряды, патроны, мины, гранаты в тыл не пропускать, сгружать в отведенных местах, передавать на боеснабжение дивизии. Водители и офицеры ругались, иные хватались за пистолеты, требовали составления актов, расписок с печатями — части их рассеялись,