Голубь ощупывает приценивающимся взглядом девушку, и на его губах появляется похотливая усмешка.

– Гм… А тело у тебя ничего! Тело ладное, в самый раз. С такой кралей не грех бы и потешиться малость. Не пропадать же даром такому добру. Как, хлопцы? Проверим, способны ли комсомолки на любовь?

Муха, глядя на ухмыляющегося Голубя, тоже растягивает рот до ушей. Тандура изображает на своем лице-маске – оно всегда у него неподвижно – некое подобие улыбки и довольно потирает руки.

– А что, дивчина в самый раз! – щерится он.

Оксана и в самом деле девушка ладная и, можно сказать, красивая. У нее статная, крепко сбитая фигура, которую плотно облегает выгоревшее на солнце, тесное и коротковатое платье, особо подчеркивая округлые развитые бедра и высокие тугие груди. Разделенные надвое прямым пробором густые каштановые волосы обрамляют круглое загорелое лицо с широко посаженными глазами, большими и темными, небольшим прямым носом, плотно сжатыми полными губами и круглым подбородком.

Когда до Оксаны доходит смысл слов и взглядов ее мучителей, она снова цепенеет от ужаса, отчаяния и стыда. В последней, зыбкой надежде разжалобить бандитов Оксана поднимает на Голубя умоляющий взгляд.

– За что вы хотите надругаться надо мной? Что я сделала вам плохого? Неужели у вас не осталось хоть капли жалости? Лучше убейте меня сразу. Прошу вас!

– Хватит! – резко обрывает ее Голубь. – Нас агитировать бесполезно. Пойдешь со мной!

– А почему не я первый? – таращит глаза Муха и оборачивается к Тандуре, ища у него поддержку. – Чем я хуже? А, Евгений?

– Ну, вот что! – тоном, не допускающим возражений, произносит Грицко. – Мы с комсомолией пойдем в копну сена, что стоит за хатой – там помягче и не так душно, – а вы тем временем хорошенько обыщите эти хоромы. Может, найдете что-нибудь интересное: письма, списки или другие какие бумаги.

Голубь подходит к неподвижно застывшей девушке, хватает ее за руку и дергает к себе. Затем грубо подталкивает к двери.

– Давай, топай! И, смотри мне, без глупостей – я привык к хорошему обхождению.

Когда дверь за ними закрывается, Муха, ни к кому не обращаясь, обиженно ворчит:

– Вот так всегда… Если стычка с милиционерами или самооборонцами, так Муха вперед, лезь первым под пули. А если побаловаться с комсомолкой, то Муха потом, здесь другие будут первыми. Подумаешь, какая цаца – он пойдет на сено, при нас, видите ли, стесняется. Видели мы таких…

– Зала-а-адил! – заглядывая в стоящие перед печной заслонкой горшки, пренебрежительно тянет Тандура. – И до чего же ты, Тарас, нудный человек… Да хватит этого добра и ему, и тебе, и мне еще останется. Что он – съест ее? Ты лучше делай, что тебе сказано.

Проходит несколько минут. Неожиданно со двора долетает странный звук, напоминающий рычание раненого зверя. Следом за ним – короткий женский вскрик.

– «И была их любовь очень бурной…» – декламирует Тандура неизвестно где и когда услышанную строчку из плохонького стихотворения.

Муха растягивает до ушей рот и щурит глазки, собираясь по-своему прокомментировать это событие, но не успевает, потому что женский крик повторяется. В этот раз он продолжительный, какой-то неестественный – крик будто доносится из бочки – и душераздирающий. Так кричат в свой предсмертный миг люди, умирающие насильственной смертью. Тандура и Муха застывают, навострив уши, затем, не сговариваясь, хватаются за свои обрезы и устремляются к двери. Но прежде чем они успевают сделать несколько шагов, дверь открывается, и в комнату вваливается тяжело дышащий Голубь. Ладонью левой руки, между пальцев которой просачивается, капая на рубаху, кровь, он держится за шею, а правой поправляет штаны.

– Вот стерва! – Голубь отнимает от шеи руку и подносит ее к глазам, словно все еще не веря случившемуся. Взору Мухи и Тандуры открывается рана со следами зубов, из которой сочится кровь. – Чуть горло не перегрызла, сволочь!

– Где она? – таращит глаза Муха. – Я с ней быстро…

– Можешь не утруждать себя, – останавливает Муху Грицко. – Я шарахнул ее по голове, – Голубь, показывая, как это было проделано, коротко взмахивает правой рукой сверху вниз – левой он по-прежнему зажимает на шее рану, – и швырнул в колодец. Небось уже жабам сиську дает.

– Ну вот… – состроив кислую мину, принимается за старое Муха. – И потешиться с девчонкой не довелось, и прикончить, как следует, не дали. И сам не гам и другому не дам…

– Из бумаг нашли что-нибудь? – пропустив мимо ушей слова Мухи, спрашивает Голубь. Он подходит к ведру с водой, стоящему у двери на колченогой табуретке, наклоняется над ним и, опуская руку прямо в ведро, принимается смывать с шеи кровь. Вода в ведре постепенно становится розовой.

– Нет, – мотает головой Тандура. Указывая на стол, на котором стоят несколько мешочков не то с мукой, не то с крупой, добавляет: – Вот только харчей немного нашли.

– Забирайте все, и выметаемся отсюда, – завязывая кое-как вымытую шею большим носовым платком, говорит Голубь и направляется к двери.

Когда все трое оказываются на улице, Грицко вдруг спохватывается:

– Надо бы заглянуть в колодец. А вдруг комсомолка живая. Они, сволочи, живучие.

– Посмотреть не помешает, – соглашается Тандура и, доставая из кармана коробок со спичками, сворачивает к колодцу.

Колодец квадратный, с бревенчатыми стенками, покрытыми толстым слоем зеленой плесени. И неглубокий – до воды не больше пяти метров. При свете спички колодец кажется каким-то таинственным и даже зловещим. Внизу все еще продолжает колыхаться потревоженная черная вода. На ее поверхности вздувшимся пузырем плавает цветастый платок со связанными в узел концами, который совсем еще недавно красовался на голове Оксаны Гриценко.

– Платок можно бы и достать, – говорит Голубь. – Все-таки вещь… Кто…

– Я достану! – поспешно, чтобы его случаем не опередил Муха, вызывается Тандура и хватается за ручку коловорота.

Заполучив платок, он отжимает его, старательно разглаживает, аккуратно складывает и сует за пазуху.

– В хозяйстве все пригодится. Будет что подарить какой-нибудь марухе… чтобы сговорчивей была.

И снова у старой хаты на околице Выселок, будто ничего там не произошло, воцаряется тишина, лишь изредка нарушаемая жалобным повизгиванием заржавленных петель оставшейся открытой двери, которую потихоньку раскачивает посвежевший к утру ветер.

20

Глаза Шмакова то и дело слипаются, а книга раз за разом выпадает из рук. Можно подумать, что она с каждым часом прибавляет в весе. Эпизоды из «Капитанской дочки», которую читает, вернее, силится читать дежурный по Сосницкой милиции Петр Иванович Шмаков, странным образом переплетаются с обрывками его собственных мыслей и воспоминаний, образуя порой кошмарную путаницу в голове.

Всю прошлую ночь Петр Иванович вместе с тремя милиционерами просидел в засаде у хаты лесничего невдалеке от села Вербень. К лесничему, согласно полученным сведениям, должны были прийти два матерых боевика. То ли боевики заподозрили неладное, то ли изменились их планы, но к лесничему никто не явился. Тем не менее за всю ночь Шмакову ни разу не пришлось сомкнуть глаз. А в следующую ночь ему выпало дежурство.