Смысл не в том, что правильные аргументы и неоспоримые доказательства гарантированно помогут разгромить популистов в парламентах, в публичных дебатах и в конце концов на избирательных участках. Если правда, что популисты всегда взывают к некоему символическому образу «истинного народа», привлекательность этого образа не исчезнет автоматически только потому, что избирателям будет предоставлена достоверная статистика относительно той или иной сферы общественной жизни. Но это и не означает, что правильные аргументы и факты вообще не имеют значения. Например, многие из тех, кто поддерживал Уоллеса во время президентской избирательной компании 1968 г., отвернулись от него после того, как профсоюзы стали забрасывать своих членов информацией о реальном положении «рабочего человека» в Алабаме и о том, как мало сделал Уоллес на посту губернатора, чтобы облегчить это положение[131].

Еще важнее то, что с популистами можно взаимодействовать и на символическом уровне. Это взаимодействие может принять форму дебатов о том, в чем на самом деле состоят фундаментальные обязательства государства. Но оно также может выражаться и в символическом признании тех частей населения, которые прежде были исключены. Необходимо понимать, что фигуры вроде Эво Моралеса или Эрдогана не просто злобные авторитарные лидеры, взявшиеся из ниоткуда: Моралес отстаивал права коренного населения Боливии, которое в массе своей не было допущено к участию в политической жизни; а Эрдоган занимался вполне демократической деятельностью, когда добивался политического присутствия тех, кого обычно игнорировали, – «черных турок», бедного религиозного населения Анатолии, – противопоставляя их одностороннему вестернизированному образу Турецкой республики, лелеемому кемалистами. Борьба за включение не обязательно должна была принимать популистскую форму pars pro toto; по-видимому, ущерб демократии можно было бы предотвратить, если бы правящие элиты готовы были предпринять шаги как к практическому, так и к символическому включению.

В результате нашего анализа можно утверждать, что, как это ни парадоксально, единственная партия в истории США, открыто называвшая себя «популистской», на самом деле популистской не была. Как известно, популизм – это изначально движение фермеров в 1890-х годах. Какое-то непродолжительное время он угрожал монополии демократов и республиканцев на американскую политическую систему. На самом деле это не первый пример того, что историки считают популизмом в истории Америки. Сами отцы-основатели явно с опасением относились к бесконтрольному народовластию. Они как раз и пытались избежать ситуации, при которой воображаемое коллективное целое противопоставлялось бы новым политическим институтам. В этом смысл знаменитого высказывания в «Федералисте» (№ 63): «Совершенно ясно, что принцип представительства отнюдь не был неизвестен древним и вовсе не чужд их политическим структурам. Истинное различие между древними формами республиканского правления и принятой в Америке в другом: в полном исключении народа, который представляется общенародным собранием, из участия в правлении в Америке, а не в полном исключении представителей народа из правления в древних республиках» (выделено в оригинале. – Я.-В. М.)[132].

И все же фермеры пробудили «гений народа»[133], и в Конституцию вошло множество «популярных» элементов, от присяжных до ополчения[134]. Томас Джефферсон с самого начала вырабатывал республиканский и продюсеристский язык, который будет использоваться всеми политическими ораторами, отстаивающими права рабочего большинства; практически все протестантские деноминации подчеркивают, что люди сами, без всякой помощи духовенства, могут найти духовную истину; Эндрю Джексона, центральную фигуру «эры простого человека» с его компанией против «власти денег», рисуют то человеком, укрепившим демократию, то «популистом» (не случайно прозванным Королем-Толпой), создавшим целый новый политический стиль, когда общественные деятели то и дело толковали о «бревенчатых хижинах» и «крепком сидре», чтобы подчеркнуть свою близость к «простому народу». В 1850-х годах возникло нативистское (в частности, антикатолическое) движение «незнаек» (Know Nothing). Изначально оно называлось Нативистской американской партией, а потом стало просто Американской партией (тем самым претендуя на исключительное представительство в самом своем названии). Членство в ней было доступно только протестантам, и организация исповедовала принцип секретности (поэтому о делах организации ее члены должны были отвечать: «Не знаю ничего, кроме своей страны!»). В 1892 г. возникла Народная партия, члены которой, в конце концов, стали называться «популистами». Как часто бывает с политическими прозвищами, это тоже изначально было издевательским и лишь позднее его демонстративно присвоили и успешно использовали те, кого это прозвище призвано было унижать. (Схожую судьбу претерпело в 1970-х слово «неоконсервативный»[135].)

Эти самопровозглашенные популисты возникли из движения фермеров, которые уже не хотели довольствоваться выращиванием кукурузы, а хотели устроить политическую бучу. Долги, зависимое положение, а также экономический кризис в начале 1890-х годов побудили их к тому, чтобы сплотиться и выдвинуть требования, которые сделали их противниками как демократов, так и республиканцев. В частности, фермерам нужны были дешевый кредит и транспорт, чтобы доставлять свою продукцию на восток. Поэтому они ощущали свою постоянную зависимость от банков и владельцев железных дорог. В конце концов их конфликт с тем, что обычно называлось просто «интересами», привел к выдвижению двух требований, которые стали определяющими в программе популистов: во-первых, создание независимого казначейства (subtreasury) – свободная чеканка серебра (вопреки тому, что отстаивали «золотые жуки»); во-вторых, национализация железных дорог[136].

Популисты сформулировали свои требования на политическом языке, в котором «народ» отчетливо противопоставлялся пекущимся только о своих интересах элитам. Мэри Элизабет Лиз принадлежат знаменитые слова: «Уолл-стрит владеет страной. Уже не народ правит от имени народа и в интересах народа, а Уолл-стрит правит от имени Уолл-стрит и в интересах Уолл-стрит. Великий простой народ этой страны превратился в рабов, а монополисты стали господами»[137]. Дискурс популистов был пронизан вполне отчетливыми моральными заявлениями; говорили о «плутократах, аристократах и прочих скотах»[138]; а некоторые лозунги (и стихи) напоминают своей образностью лозунги движения «Захвати Уолл-стрит!» (например, «девяносто девять в лачугах средь вшей, а один во дворце посреди роскошей»)[139].