Лодка на Ориноко

Днем они плыли, на ночь останавливались на песчаном берегу, всегда складывая приборы и коллекции в центре круга, образованного гамаками и кострами{377}. Гамаки они подвязывали к деревьям, а за их отсутствием – к вертикально воткнутым веслам. Трудной задачей было отыскать в сырых джунглях сухой хворост для костра – главной защиты от ягуаров и прочих животных.

Путешествие по джунглям таило неисчислимые опасности. Как-то ночью индейца-гребца разбудила змея, заползшая под шкуру, на которой он растянулся{378}. В другой раз весь лагерь был поднят на ноги криками Бонплана: когда он крепко уснул в гамаке, на него с шумом свалилось что-то тяжелое, мохнатое, с острыми когтями. Ягуар, подумал Бонплан, обмирая от страха. Но Гумбольдт, подобравшись ближе, убедился, что это всего лишь кошка из соседнего поселения туземцев{379}. Всего через два дня Гумбольдт сам напоролся на прятавшегося в густой листве ягуара. Сначала он перепугался, но потом вспомнил советы проводников и медленно, не переходя на бег и не размахивая руками, попятился от опасности{380}.

Угроза для жизни проистекала не только от животных: однажды Гумбольдт едва не погиб, случайно прикоснувшись к кураре – смертельному парализующему яду, полученному от туземного племени и вытекшему из склянки ему на одежду. Туземцы окунали в этот яд наконечники стрел для своих луков, и Гумбольдт был потрясен его силой{381}. Он был первым европейцем, описавшим его приготовление, что чуть не стоило исследователю жизни. Если бы пролилось больше яда, то его ждала бы мучительная смерть от удушья, так как кураре парализует диафрагму и мышцы.

Несмотря на все опасности, Гумбольдт был заворожен джунглями. Ночами он любил слушать обезьяний хор, пытаясь различить в нем арии отдельных исполнителей разных видов, от оглушительных партий ревунов, разносившихся на огромные расстояния, до «нежной флейты» и «храпа» других обезьян{382}. Лес был насыщен жизнью. «Бесчисленные голоса напоминают нам о дыхании всей природы», – писал Гумбольдт{383}. Здесь, в отличие от сельскохозяйственного района озера Валенсия, раскинулся первозданный мир, где «человек не нарушает естественного течения жизни»{384}.

Здесь он мог всерьез изучать животных, которых раньше видел только в виде чучел в европейских коллекциях естественной истории{385}. Путешественники ловили птиц и обезьян и либо сажали их в клетки из тростника, либо держали на длинных веревках, надеясь отправить потом в Европу. Любимицами Гумбольдта были обезьянки прыгуны с длинными хвостами, мягкой сероватой шерсткой и белыми мордочками, похожими, как считал Гумбольдт, на маски в форме сердечка{386}. Они были красивы и грациозны в своих движениях, легко перепрыгивая с ветки на ветку, откуда их немецкое название – Springaffe – прыгающая обезьяна. Поймать их живьем было крайне трудно{387}. Единственным способом, который они открыли, было убить самку отравленной стрелой из духовой трубки. Детеныши прыгунов не переставали цепляться за шерсть замертво упавшей с дерева вниз матери. Людям Гумбольдта нужно было проявить прыть и снять обезьянку с трупа. Одна такая обезьянка оказалась крайне сообразительной: она пыталась хватать кузнечиков и ос, нарисованных в научных книгах Гумбольдта! К его изумлению, она как будто различала изображения своей любимой еды – например, насекомых, – тогда как картинки людей и скелетов млекопитающих не вызывали у нее ни малейшего интереса.

На свете не было места лучше, чтобы наблюдать животных и растения. Гумбольдт попал в самую поразительную паутину жизни на земле, в сплетение «активных органических сил», как он написал впоследствии{388}. Увлеченный, он возился с каждой ниточкой. Все здесь свидетельствовало о силе природы и о ее хрупкости, как с гордостью писал Гумбольдт домой, – от обыкновенного удава, который может «проглотить лошадь», до крохотного колибри, раскачивающегося на изящном цветке{389}. Это был мир, пульсирующий жизнью, мир, где «человек – ничто»{390}.

Однажды ночью, снова разбуженный душераздирающими воплями животных, он различил разные голоса{391}. Его проводники-индейцы говорили ему, что эти внезапные крики были просто «излияниями луне». Далекий от этого мнения Гумбольдт понимал, что эта какофония – «затянувшаяся, неуклонно усиливающаяся битва животных»{392}. Ягуары охотятся в ночи на тапиров, шумно прячущихся в чаще подлеска и, в свою очередь, пугающих обезьян, спящих на верхушках деревьев. Так как обезьяны начинают вскрикивать, их шум будит птиц и, таким образом, весь животный мир. Жизнь шевелится в каждом кусте, под содранной корой деревьев или в почве. Вся кутерьма, говорил Гумбольдт, была результатом «некоей борьбы» в глубине джунглей{393}.

Путешествуя, Гумбольдт раз за разом становился свидетелем таких сражений. Капибары выскакивали из воды, спасаясь от смертоносных челюстей крокодилов, но попадали в когти ягуаров, подкарауливавших их на краю джунглей. То же самое происходило с летучими рыбами, за которыми он наблюдал в океане: они выпрыгивали из воды, чтобы не угодить в зубастую пасть дельфина, и их ловили на лету альбатросы{394}. Гумбольдт писал, что отсутствие человека позволяет множиться животному миру, в котором существует одно-единственное ограничение – взаимное давление{395}.