футбол отпадал до конца августа. Ну, конечно, оставалась ещё и рыбалка, и хождения по ночам, за каким‑то чёртом, в соседние деревни; в жару — купание, в лесу — грибы и ягоды. Да много чего…

Не помню, как мы перед отъездом расстались с Аллой. Помню только, что в этот раз через три дня пребывания на природе я понял, что ещё день, и я сдохну. Оказалось, я так влюбился, что жизни мне совсем теперь не было. Мобильников тогда ещё не производили, а ближайший переговорный пункт с телефоном — за двадцать километров. Да и куда звонить? И я придумал обмануть бабушку, зная, что моё чтение, и особенно чтение вслух, было для неё святое. Так вот, на это — самое святое — я и надавил… Утром, подавившись бутербродом с чаем, я раскашлялся, затем хлопнул себя ладонью по лбу и сквозь натуральные слезы сдавленным голосом просипел:

— Бабуль, я забыл дома книги. А нам к осени «Вой-ну и мир»… А там четыре тома! А ещё и «Обломов»!

Бабушка перепугалась больше меня, и мы стали думать вместе, как быть. Через пять минут я мужественно заявил, что еду в Москву за знаниями и книгами один, самостоятельно — автостопом. Поеду срочно, не откладывая, пока сухо и дождём не размочило шесть километров до трассы, и можно дойти пешком. Бабушка помолилась, дала мне полтора рубля на дорогу и я, озабоченный отсутствием в глухой деревне великого произведения Льва Толстого, отправился в путь.

Я не мог идти, мне не терпелось, и я бежал почти весь путь до асфальта. Благо, почти всё детство я занимался лёгкой атлетикой, и даже грунтовка меня не смущала. Через час на трассе за руб-ль я «поймал» рефрижератор и ещё через два был высажен на кольцевой дороге. Далее автобусом до метро, затем с двумя пересадками до станции Профсоюзная, опять бегом домой в душ, и сразу, тоже бегом, до её дома. А там уж спокойно, чтобы сердце не вылетело от волнения, по лестнице без лифта на верхний пятый этаж…

Пока я ехал, то двести, или триста, или тысячу раз прокручивал в голове, как обниму её, поцелую и наговорю всё самое нежное, что только придёт в голову о том, как мне было невыносимо тяжело прожить эти три дня, как я не сумел бы дожить даже до следующего утра… И никакое стеснение, никакой страх или глупая ненужная скромность не помешают мне вывернуть всю свою душу наизнанку и наконец, открыться и раствориться…

Всё… всё… всё — так и случилось! Я ворвался домой, влез под душ и через секунду выскочил из ванной… Ещё через минуту переоделся и, застёгиваясь на ходу, выскочил из квартиры и побежал к её дому.

Прежде чем нажать на кнопку звонка в её дверь, я отдышался и представил, как она сейчас удивится и вскликнет… И тут почувствовал такое уж совсем тяжёлое, неприятное и тянущее «нечто» в солнечном сплетении.

Дверь открыла её мама. Я спросил про Аллу. Она посмотрела на меня испуганно и растерянно сказала: «А она где‑то тут — во дворе или в сквере на Дмитрия Ульянова гуляет…» Я слетел по лестнице вниз и, выйдя из подъезда сразу увидел, что во дворе никого нет, да и не было. Когда я ранее вбегал во двор, то наверняка бы её заметил. Побежал в сквер. Он длинный, с километр или больше. Ближе к дому — никого. Но вроде вон там, посреди сквера, вдалеке на скамейке сидит какая‑то группа, но не видно кто… Я пошёл туда и по мере приближения понял, что это — то самое, что искал, но в какой‑то странной и совершенно неподобающей всему моему состоянию ситуации. Диссонанс был абсолютный. Алла сидела ко мне спиной и не видела меня. Рядом были трое взрослых парней, и все дружно ржали, как жеребцы, над какими-то шутками. Один из них положил руку на её плечо, приобнял и заливался громче всех. Молодые люди были по виду уже после армии, эдак лет по двадцать с хвостиком. Я всё до конца не верил, что это она, и продолжал подходить ближе. Один из них, увидев меня, идущего довольно странно и, наверно, ещё и с вытянутой физиономией, удивлённо спросил:

— Парень, ты чего?

Тут оглянулась и Алла. Увидав меня, она резко сбросила руку, которая её обнимала, вскочила и ещё более растерянно, нежели её мама, произнесла совершенно потерянным голосом в никуда:

— Ой… А это Саша… Саша, это мои друзья, познакомься… — и начала было идти ко мне.

В лёгкой атлетике много лет я специализировался на спринте. Участвовал в различных соревнованиях и даже собирался всерьёз стать профессионалом. В этот день я бы выиграл любой забег.

Не как от чумы, а сам, будто чумной, да ещё и бегущий от пчелиного роя, я развернулся и помчался от Аллы прочь через газоны и автодороги, не глядя на светофоры и едва огибая машины и мирно идущих пешеходов. Несмотря на то, что каждое лето моё проходило уже многие годы в деревне, где мат был всегда нормой общения почти у всех, считая и женщин, и детей, да и в московском нашем дворе и даже в школе лингвистов и филологов мало кто уважал, — так вот, — несмотря на всё это, я матом не ругался. Не ругался принципиально. И даже в этот трагический час, пробежав уже минуты три, я на каждом выдохе без конца повторял с горьким чувством только одно слово: чёрт… чёрт… чёрт…!!!

Прибежал домой и бухнулся на диван. Позвонила Алла. Я сразу повесил трубку. Вечером пришла с работы мама и очень мне удивилась. Дома в Москве я прожил дня три, как с бабушкой и договаривался. Алла звонила каждый день по десять раз. Я иногда трубку не бросал, но молчал и слушал. Она плакала, объясняла, что это были ребята из её двора, пришедшие из армии, которых она знала с детства… Всё было напрасно. Меня будто заперло. Я не хотел над ней издеваться, просто не мог говорить. И уехал обратно к бабушке.

Через пару месяцев я вернулся из деревни в Москву, и уже до следующего лета. Надо было готовиться к школе. Толстой был честно прочитан. Но и Наташа Ростова не растопила моего одеревенения. Алла продолжала иногда звонить. Даже звонила её подруга, с которой она меня познакомила в то счастливое время наших отношений. Подруга деликатно уговаривала и объясняла ситуацию, но у меня как опустело всё тогда в июне разом, так и не наполнялось.

Встретил я Аллу только один раз в метро. И было это лет через пятнадцать. Захожу в вагон, сажусь. Напротив сидит полная женщина с несчастным, измученным лицом. Смотрим друг на друга. Я вроде узнаю,