При моей жизни все бабушкины поступки были нелепыми. Но в тот день, когда она, став первой за долгое время гостьей, прикатила на арендованном лимузине и ворвалась к нам в дом, что-то разительно изменилось. Невзирая на весь показной шик, она несла с собой проблески света.

— Тебе самой будет не управиться, Абигайль, — сказала бабушка после обеда, впервые приготовленного мамой после моего исчезновения.

Мама удивилась. Она уже надела голубые резиновые перчатки, набрала в раковину воды с пеной и приготовилась мыть посуду. Линдси стояла на подхвате с кухонным полотенцем. Мама решила, что бабушка сейчас поручит Джеку сделать для нее коктейль.

— Спасибо, мама, что ты обо мне подумала.

— Не стоит благодарности, — ответила бабушка. — Сейчас принесу волшебный чемоданчик.

— А, да, волшебный чемоданчик, — оживилась Линдси, которая за обедом не проронила ни слова.

— Мама, умоляю! — запротестовала моя мама, когда бабушка Линн вернулась из прихожей.

— Ну-ка, ребята, живо убирайте со стола и усаживайте мать к свету. Надо привести ее в божеский вид.

— Это совершенно некстати, мама. У меня гора немытой посуды.

— Абигайль, — упрекнул папа.

— Нет, ни за что. Если она тебя подпоила, это еще не значит, что меня можно подвергать пыткам.

— Я ведь не пьян.

— Но уже улыбаешься.

— Под суд его за это, — изрекла бабушка Линн. — Бакли, хватай мать за руку и тащи сюда.

Моего брата не пришлось долго уговаривать. Его развеселило, что кто-то может командовать его мамой.

— Бабушка Линн, — робко позвала Линдси.

Бакли тащил маму к столу, где бабушка уже приготовила для нее стул.

— Что, детка?

— Научишь меня краситься?

— Боже праведный, силы небесные, конечно научу.

Усадив маму на стул, Бакли забрался к ней на колени:

— Мамочка, что с тобой?

— Да ты никак смеешься, Абби? — с улыбкой заметил отец.

Так оно и было. Она смеялась и плакала одновременно.

— Сюзи была чудесной девочкой, — сказала бабушка Линн. — Вся в тебя, солнышко мое. — И без всякого перехода: — Выше подбородок. Дай-ка подумать, как нам убрать эти мешки под глазами.

Бакли перебрался на кресло.

— Смотри, Линдси, вот это — щипчики для подкручивания ресниц, — объясняла бабушка. — Странно, что мама тебя ничему не научила.

— У Клариссы точно такие же, — сказала Линдси.

Бабушка наложила маме на веки маленькие резиновые валики, и мама, не понаслышке знакомая с этой манипуляцией, подняла глаза к потолку.

— А ты поговорила с Клариссой? — спросил папа.

— Поговоришь с ней, как же, — сказала Линдси. — Прилипла к этому Брайану Нельсону. У них уже столько прогулов — доиграются.

— Это вряд ли, — усомнился папа. — Кларисса звезд с неба не хватает, но и неприятностей на свою голову не ищет.

— Мы с ней как-то столкнулись в школе, так от нее разило травкой!

— Надеюсь, ты этим не увлекаешься, — сказала бабушка Линн, прикончив свой бурбон и с грохотом опуская стакан на стол.

— Смотри сюда, Линдси. Видишь, когда у твоей матери загнуты ресницы, глаза сразу становятся больше.

Линдси попыталась представить свои собственные ресницы, но вместо этого увидела ресницы Сэмюела Хеклера, усыпанные звездочками талых снежинок, и его лицо, готовое к поцелую. Зрачки у нее ожили, стали темными и блестящими, как спелые маслины.

— Я сражена наповал! — Бабушка Линн подбоченилась, не выпуская из пальцев щипчики.

— А что?

— Линдси Сэлмон, у тебя есть мальчик! — громогласно объявила бабушка Линн.

Папа улыбнулся. Он вдруг потеплел к бабушке Линн. И я тоже.

— А вот и нет, — сказала Линдси.

Бабушка уже открыла рот, но мама ее опередила, шепнув:

— А вот и есть.

— Слава богу, детка, — сказала бабушка. — У тебя непременно должен быть мальчик. Вот сейчас разделаюсь с твоей матерью и устрою тебе показательный сеанс бабушки Линн. Джек, приготовь-ка мне аперитивчику.

— После обеда аперитив не… — начала моя мама.

— Не учи меня, Абигайль!

Бабушка была в ударе. Она размалевала Линдси, как клоуна, или, по выражению самой бабушки Линн, «как дорогую путану». Про папу она сказала: «в приятном подпитии». Но самое поразительное — моя мама легла спать, оставив в раковине гору немытой посуды.

Когда всех сморил сон, Линдси пошла в ванную и остановилась перед зеркалом. Она частично стерла румяна, промокнула салфеткой губы и провела пальцами по припухшим надбровным дугам, где совсем недавно красовались ее густые брови. В зеркале она увидела то же, что и я: взрослую девушку, которая способна за себя отвечать. Скрытое под слоем косметики лицо, которое она до последнего времени считала своим, теперь напоминало людям обо мне. Карандаш для губ и подводка для век сделали ее черты более выразительными: глаза и рот казались диковинными драгоценностями из дальних стран, где все цвета поражают яркостью, какой не ведал наш дом. Бабушка не обманула: глаза теперь сверкали синевой. Новая линия бровей изменила овал лица. Румяна позволили оттенить скулы. («Где и так тень, надо оттенить еще резче», — поучала бабушка.) Но главное — губы: они могли придать лицу какое угодно выражение. Линдси надулась, потом поцеловала воздух, потом расплылась в улыбке, будто выпила не меньше бабушки, затем потупилась, как благонравная прихожанка, но краем глаза следила, какой получается вид, если прикинуться благонравной. Потом она вернулась к себе в комнату и всю ночь спала на спине, оберегая свое новое лицо.

Миссис Бетель Утемайер была единственной покойницей, которую довелось увидеть нам с сестрой. Когда она вместе со своим взрослым сыном переехала в наш район, мне исполнилось шесть лет, а Линдси — пять.

Моя мама говорила, что эта женщина частично лишилась рассудка и порой уходит из дому, а потом не может вспомнить, где живет. Случалось, она забредала к нам в сад, останавливалась под кизиловым деревом и смотрела на улицу, как будто ждала автобус. Мама вела ее в кухню, поила чаем и, как могла, успокаивала, а потом звонила ее сыну, чтобы сообщить, где находится его мать. Если телефон не отвечал, миссис Утемайер часами просиживала за нашим кухонным столом, глядя в одну точку. Мы приходили из школы и заставали эту картину. Сидит. Улыбается. А то еще называла Линдси «Натали» и тянула руку, чтобы погладить до голове.

Когда она умерла, ее сын попросил нашу маму привести нас с Линдси на похороны. «Почему-то моя мать с особой нежностью относилась к вашим девочкам», — написал он.

— Она даже не знала, как меня зовут, — ныла Линдси, пока мама застегивала бесчисленные пуговки на ее темном платье.