Так и стоял, смотрел на мелькающие за окном, в серой мороси, картины поздних нулёвых: скучные торговые центры, скучные многокилометровые пробки, скучные люди… Стоял и думал об Оленьке. Той Оленьке, юной, любимой, из восьмидесятых… В последнее время он стал к ней часто наведываться в май восемьдесят восьмого. Хорошее время. Пронзительно нежная, пахнущая травой, ручьями и кошками весна. Ей девятнадцать. Она все еще живет вместе с родителями. Она учится на втором курсе. Через год он с ней познакомится. Через три на ней женится. Через шесть, в девяносто четвертом, будет выкидыш – и у нее исчезнут ямочки на щеках. Через десять, в девяносто восьмом, появится Дашка – и она начнет хмурить лоб и повышать голос. И перестанет быть Оленькой – той Оленькой – навсегда. Но пока это все не скоро. Она не знает, что все это будет. Она не знает, почему по ночам ей снится незнакомый мужчина. Через полгода, на их первом свидании, она расскажет ему, стыдливо хихикая, что «это судьба». Что она видела его в своих снах еще до знакомства. Только он был в этих снах как будто бы сильно старше… На том первом свидании он ее не поймет и ей не поверит (хотя и сделает вид, что поверил). Он поймет ее позже, гораздо позже, когда она располнеет и станет Ольгой. Когда «Цайтгайст интернешнл» начнет свои перевозки, и он впервые отправится в весну восемьдесят восьмого, и не удержится, и нарушит запреты, и войдет в ее сны. И вступит в контакт – хотя контакты запрещены, – и позволит себе много лишнего. И будет любить ее по ночам, а днем незримо присутствовать, как, собственно, и полагается…

– Ох господи-господи! – малиновая старушка выбралась из купе и встала рядом с Охотиным. – Только бы Границы сегодня бы не было, пронеси нас, Господь!

– Не будет Границы, – Охотин снисходительно улыбнулся.

– Дай-то бог, дай-то бог…

– Ее вообще не бывает. Это просто антинаучные слухи.

Бабулька тихонько ретировалась в купе, недоверчиво кивая Охотину. Охотин досадливо чертыхнулся. Все эти бабульки-дедульки. Которые выдумывают от скуки Границу и сами же в нее верят. И вот далась же им эта страшилка! Нет бы спокойно себе путешествовали, курицу мысленно жрали. Так нет – Граница. Давайте теперь все дружно бояться и нервничать, что нас на ней ссадят. В бескрайнем поле. Без объяснения причин. А поезд дальше поедет.

В «2003»-м бабулька сошла; Охотину отчего-то сделалось грустно, когда смотрел, как она убредает по весенней грязи к сине-белым многоэтажкам отмечать «сорок дней».

…живых я боюсь…

А чего их бояться? Это же счастье, живые!..

…Пока размышлял, потянулись за окном бетонные ограждения Лихих Девяностых. И сами Лихие – бардачные, смачные, с грязными окнами. С запахом пота, бензина, и денег, и кожи, и пороха. С ларьками, палатками, помойками, стройками, борделями, барами… Быстро стемнело.

Давясь козлиным смешком, бренча металлическим, чавкая чипсами, трое тинэйджеров в черных куртках прошествовали мимо Охотина и выгрузились на платформу «94»-го. Поозирались. Немедленно загадили и без того нечистый асфальт клейкими молодыми плевками. Охотин прищурился, подсчитал – в девяносто четвертом этих ребят еще не было. А вот ведь: приперлись глазеть на Лихие. Незримо присутствовать…

…На въезде в восьмидесятые что-то случилось. Затормозили, визгливо подергиваясь. Стояли долго, полчаса или час, посреди ночной тьмы. Охотин скучал. Жена и дочь спали, страдальчески насупив одинаковой формы рыжеватые брови. Потом вроде тронулись – но как-то так медленно, вперевалку… И снова застряли. В купе стало душно.

Охотин попробовал вообразить, что свежо́, но отчего-то не вышло. Подергал окно – забито гвоздями наглухо. Побрел к проводникам поинтересоваться, в чем дело и сколько будем стоять, но их купе было заперто, а на стук не отозвались. Вернулся к себе. Прижался к стеклу, пытаясь разглядеть через жирные блики заоконный пейзаж. Тьма, тьма… Какой-то заброшенный полустанок с единственным мутно лоснящимся фонарем и тьма – ровная, скучная, до самого горизонта…

…И вдруг услышал у себя за спиной чье-то частое и гнилое дыхание. Обернулся – медленно, как во сне, – и увидел собаку. Остроухая, огромная, черная, она обнюхала сначала неподвижную Ольгу, потом его, Охотина, брюки и обувь; ее пасть сочилась слюной и сладким запахом мертвечины.

Охотин сел. Он не любил и боялся собак. В желудке муторно сжалось. «Хорошо, что на мне памперс для путешественника», – подумал Охотин.

– Ты чья, собачка? – заискивающе шепнул он и покосился на Ольгу. Та все спала, размеренно и тихо дыша, и с Дашкиной полки тоже не доносилось ни звука.

Собака равнодушно уставилась на Охотина своими тусклыми, цвета мокрой земли, глазами. Потом вдруг странно задрала голову и жутко, протяжно завыла.

Охотин зажмурился и попытался убрать из купе собаку. Так, как учили на цайтгайстовских курсах для путешественников: «Не вижу этот объект, не верю в этот объект». Не верю, не верю, не верю… Вроде бы получилось. Вой оборвался на хриплом, гудящем звуке, и сладкий запах исчез.

Охотин тихо, осторожно сглотнул и открыл глаза. В дверях купе стоял человек в камуфляжной форме.

– Охотин Михаил Петрович? – заунывно спросил человек.

– Да, я…

– Доброй ночи, пограничный контроль. Покиньте, пожалуйста, фирменный поезд.

Охотин почувствовал, что его памперс для путешественника наполняется теплым.

– Добрый… – выдавил он. – Какой… контроль? На каком основании?

не вижу этот объект не верю в этот объект не вижу этот объект не верю в этот объект…

– Имеем право снять на Границе без объяснения причин.

– Но это какое-то… какая-то… ошибка… недопонимание… – Охотин заискивающе глянул в глаза пограничника, маленькие и тусклые, цвета мокрой земли.

что-то не так

– Ошибки нет, – скучно сказал пограничник. – Недопонимания нет.

что-то не так у него с глазами

– Покиньте купе. Покиньте вагон. Покиньте фирменный поезд.

они неподвижные. как резиновые нашлепки. они совсем не моргают

– Ольга… Оленька! – придушенно всхлипнул Охотин. – Дашка!

– Они не услышат.

– Почему не услышат? – деревянными губами спросил Охотин.

– У каждого пассажира свое путешествие.

– А я не выйду, – Охотин суетливо улегся и накрылся до подбородка колючим, с присохшими бурыми пятнами, одеялом.

– Значит, выведем силой, – верхняя губа пограничника вдруг задрожала и поползла к носу, обнажая длинные зубы. – Без объяснения причин.

– Димон, сюда! – проводник на все времена склонился над путешественником.

Путешественник лежал на полу, ткнувшись носом в металлическую ножку стола. Остальные трое – женщина, девочка и старушка – лежали на своих полках и дышали хорошо, ровно.