вообще происходит?» – это пример работы в лабораторном формате: временные рамки и некоторые предзаданные условия внутри перформанса, выработанные коллективно, при каждом исполнении (публичном и нет) становятся пространством создания и проживания опыта нахождения вместе – друг с другом, текстами, объектами, идеями, звуками, движением, чтением. Этих условий немного: временная структура с разделением на три временных блока (длительность каждой части отмеряется таймером), набор тел и объектов (книги, солнечные очки, пальто, бумага, скотч, маркеры, микрофон), способы взаимодействия.

Перформанс «Что вообще происходит?» Авторы: Аня Кравченко, Марина Шамова и Валя Луценко. Фото: Эви Пярн

Последние особенно изменчивы и являются частью продолжающегося исследования – тоже в лабораторном формате, но скрытом от зрителя: после показов и репетиций (как правило, и те и другие фиксируются на камеру / смартфон) происходит обсуждение (иногда ведется его «стенограмма»), вносятся и обсуждаются «предложения».

…мы предлагаем способ с чем-то быть, быть в каких-то задачах – друг для друга. Это хороший наверное формат, потому что мы друг друга не знаем, и мы не знаем как работать. <…> Вот это схватывание, с которым в какой-то момент мы все согласны, вносится как предложение или изменение. Мы ведь что-то другое сегодня не схватили, а схватили сегодня именно это.

Марина Шамова

Несмотря на то, что за видимой зрителю частью работы стоит скрытый длительный процесс, о котором нам ничего неизвестно, он угадывается в работе; по крайней мере, это усилие по попытке понять, что же, вообще, происходит, – важная драматургия зрительского взгляда в этой, в сущности, детективной истории, потому и интересной, что она обречена на провал. Это, конечно, не нарративная работа, – ее процесс: совмещение философии и танца, чтения и движения; буквализирующее выражение материально-дискурсивные практики[240]снимает противопоставление между одной формой познания (рациональной) и другой (телесной).

То, что я вижу в этой работе, – три сосредоточенные места сборки внимания, распределяющие его в пространстве перформанса между друг другом, объектами, текстами, внутрь собственных тел и вовне их, создание хрупких, часто кратковременных связей между прочитанными кусочками текстов, ускользающими и впитанными смыслами; чуткость. И неизбежную фрагментарность всего угаданного мной, неизбежность ошибок и искажения в процессе слежения за чужим познанием. Максимальное приближение к пониманию/ощущению чужой чуждости. Или три: стратегии чтения и понимания, способа мышления, процесса вхождения текста в тело, тела, пробующие тексты. Или три варианта преодоления разделения на субъект и объект в процессе познания / производства знания.

10

Создание новых способов быть вместе, принципов коллективной работы, сообщества и самоорганизации, – темы, обсуждение которых активно велось на протяжении всех 2010-х, и продолжается сейчас, – странным образом упускало из виду уровень субъектности, сосредотачиваясь на межсубъектных отношениях. Но, как кажется, построение иных сообществ невозможно без становления иными, а оба эти уровня должны анализироваться вместе. Схемы субъективации, предлагаемые проектами, которые я описываю, уже закладывают в себя представление о субъекте как точке сборки, субъекте как результате пересечений, субъекте как коллективном проекте. Отвергая политику идентичности, они предлагают другие принципы солидаризации: чужой+чужой[241] (в терминологии Йожи Столет), ситуативная солидарность[242] (Донна Харауэй), номадизм[243] (Рози Брайдотти).

Если в нулевые и до середины 2010-х главным вопросом политически заряженного искусства был «как нам выстроить отношения с другими?» (властью, поколениями, «меньшинствами»: мигрантами, ЛГБТИК+, женщинами и т. д.), то сейчас в этом поле главным вопросом стал «как НАМ стать другими?» (киборгами, не-антропоцентричными, номадами, квирами, пост-женщинами, текучими субъектами и т. д.), – и каждая из частных постановок этих вопросов дает нам в итоге самый главный: «как быть самим становлением?»

Это и есть горизонт утопии, вполне при этом реализуемой и рационально понимаемой, утопии как необходимости: если мы не переизобретем себя, разве сможем мы переизобрести мир? Если не придумать сначала, каким может быть этот новый мир, как приблизить его?

Эта микрополитика является тем не менее радикальной: уровень ответственности, предполагаемый ею, невероятно высок и может ощущаться как бремя, если не помнить о том, что эта ответственность распределена между всеми – не только людьми, не только объектами, идеями и текстами, но между длинными и запутанными связями между нами. Как пишет Аннмари Мол, мы не делаем выбор, но являемся его частью, делаемся вместе с этим выбором: «Мы не управляем осуществляемыми там-вовне реальностями, а вовлечены в них. Следовательно, нет никаких независимых акторов, которые бы находились вне реальности и могли выбирать или не выбирать ее»[244]. Именно это и повышает удельный вес этики в этом проекте, фактически этика становится политикой и наоборот. Политическое мыслится в категориях заботы, общего блага, блага конкретного другого, находящегося рядом, возможности быть собой, управлять своим движением, распознавать вшитые в тела структуры управления – и менять их.

Так, отвечая на вопрос о политическом горизонте их работы, Аня, Марина и Валя говорят о перформативном и политическом как синонимах (Марина: «Перформативное как то, что приводит к изменениям, так же как и политическое»), политике (внутри) тела (Аня: «Горизонт политического – внутри человека, каждого, конкретного. Тихое действие, не открытое, не провокационное. У меня соединение с политическим было таким, интимным, всегда. Мне интересно как мое тело хореографируемо и кем»), этике (Валя: «Сам факт моего существования для меня является политическим жестом. Вот сейчас в условиях кризиса понятно, что сам факт выживания в виде художницы, с таким образом жизни, с такими установками это какое-то политическое действие. Маячить таким ходячим лозунгом: а я вот так живу, я вот так продолжаю жить. Вторая тема – это тот этикет, которым мы коллективные проблемы решаем, как мы разговариваем, слушаем, уважаем время друг друга. Нигде такой бережности, кроме как в танцевальном сообществе, нет»).

Одновременно это объясняет, на очередном витке размышления о границах искусства и жизни, зыбкость этих границ. Искусство, занятое вопросом становления, не может быть отделено от политики и этики, с одной стороны, и от повседневности, с другой. Оно является только частью процесса, в который включается активизм, практики чтения, общения, дружбы, работы и отдыха, эмоциональной жизни, телесной включенности в мир. Фрагменты этих повседневных действий поэтому становятся частями спектаклей и перформансов.

Политическое искусство акционизма или политический театр, парадигматическим для которого является практика Театра. doc, ориентированы на действия в масштабе государства: это конфронтация с государственной властью или отдельными ее органами.

Театр и перформанс, о которых я пишу в этой статье (и многие другие проекты, о которых еще предстоит написать в этом ключе)[245], политическое разворачивают в другие перспективы – и в плане масштаба, и в плане стратегий. Нацеленные на