– Я знаю, что надо делать. Нам с тобой, Митя, одна дорога. Нам надо в партизаны идти, вот куда!

Я посмотрел на Лёшку. Это было как озарение. Как я сам не додумался до этого?

Я сказал:

– Ты, Лёшка, бог!

– Верно? – Он как будто даже удивился похвале. – Значит, пойдешь? В партизаны, да, Митя?

Я сказал:

– Я тебе могу поклясться. Я не знаю даже, как я это сам не дотумкался. А что ты это так быстро сообразил, я тебе никогда не забуду. Значит, идем?

Лёшка сказал:

– Факт. Возьмут, не бойся. Мы вместе будем. И не беспокойся, что ты хромой, ты молодой, ты сильный, у тебя руки, как камень.

Он просто лечил меня, этот парень.

– Ты ходкий, ты же быстро ходишь, ты никогда не отставал. Я тоже, как медведь, здоровый. Мы с тобой так возьмемся, мы такое ему устроим! У него и правда под ногами земля загорится.

Ну и здорово же он говорил, Лёшка Фомичёв – златоуст, ничего не скажешь. Я даже засмеялся от удовольствия.

А он продолжал:

– И мы с тобой еще до победы доживем, увидишь! Она скоро будет, не думай! Это он временно прет, на шарапа берет, а мы еще не опомнились. А потом такое будет, что он и кишок не соберет, да, Митя?

Я сказал:

– То есть конечно!

– Вот, – сказал Лёшка удовлетворенно, – мы его добьем, а потом вернемся домой и будем жениться…

Я сказал:

– А на ком? У тебя есть?

Лёшка засмеялся и стал глядеть в сторону.

– Есть одна.

– Как звать?

– Таська! – сказал он и улыбнулся снова. У него улыбка была замечательная, добрая очень.

Я сказал:

– Что ж ты невесту так называешь несолидно – Таська!

– Какая ж она невеста. Она в седьмом классе. Таська и есть!

– Ну да? – я очень удивился. – Она что, школьница? А как же она согласилась?

– Она не соглашалась, она и не знает даже ничего…

– То есть как не знает? Чего не знает?

– Ну что я на ней женюсь!

– Как же она не знает?

– Ну, не знает, и все. Это я пока один решил. Я ее заприметил и решил.

Я сказал:

– Ну ты и ловок. Прямо чертов сын!

Лёшка снова засмеялся. Этот разговор будоражил его и счастливил, и ему еще хотелось про это говорить, он ведь мальчик был, совсем мальчик.

– Вот, значит, годика через три я на ней и поженюсь!

– Ну, победа-то раньше будет, – сказал я.

– Это конечно, но я все равно подожду. Тут особо торопиться нельзя, да и родители ее не отдадут раньше…

– А у нее кто родители?

– Академики какие-то…

– Значит, ты будешь тоже академик?

– Нет, куда там, мне бы хоть на инженера пока… по металлу. Ну а ты? – вдруг спросил Лёшка. – У тебя тоже есть невеста?

Я сказал:

– Нет, Лёша, у меня нет никого.

Не знаю, что меня заставило так сказать. Но у меня не было права сказать, что есть у меня невеста.

Дорога лежала перед нами нескончаемая и грязная, и мы пробирались теперь не так уж ходко. Вдруг позади что-то бахнуло, и нам показалось, что это поблизости. Лёшка прибавил шагу. Я сказал:

– Я так быстро не могу.

Он сейчас же пошел потише и сказал:

– Я не спешу. Это ноги сами.

Я сказал:

– Выйдем мы, Лёша, как думаешь?

Он помолчал. Оживление его уже прошло, он понимал, что дело наше нелегкое, но он был настоящий человек. Он сказал тихо, но твердо:

– Иначе не может быть.

Мы замолчали опять. Стало холодней, время шло уже к четырем. Не помню, сколько мы так шли с Лёшкой. Потом опять услышали мотор. Он рычал еще где-то далеко, но мы сразу услышали его. Мы остановились с Лёшкой и стали глядеть в небо. Рокот становился все ближе, и вдруг мы увидели, что с вершины далекого неба, как на салазках с невидимой снежной горы, катился самолет. Он снизился, выровнялся уже совсем недалеко от нас и потом низко-низко по-над самым леском рванулся в нашу сторону. Он давно нас заметил и теперь снизился специально из-за нас, дерьмо.

– Беги, – крикнул Лёшка, побежал вперед, метнулся в сторону, перепрыгнул заросшую пожухлой травой обочину и бросился под невысокую ольху, обнял ее и втянул голову в плечи. Я сделал то же самое. Мы под одним деревом лежали, я – с одной стороны, Лёша – с другой, и держались мы с ним за одно дерево. Я лежал, вдавливаясь, вжимаясь в землю, зажмурил глаза и поджал плечи. Я слышал рокот и услышал длинное, не в пример утреннему: та-та-та-та-та-та. И ветер. И дерево гнется и дрожит: р-р-р-та-та-та-та-та-та. Стихает… Да, слава богу, я почувствовал, что стихает звук, и напряжение уменьшается, слабеет, удаляется… Дерево, в которое я судорожно вцепился, уже не трепещет больше, и, выждав еще несколько секунд, я из-под руки глянул в небо. Фрица уже не было. Он побаловался и пошел дальше.

Я сказал:

– Ушел, дерьмо такое.

Я приподнялся на локтях и переполз на другую сторону, где лежал Лёшка. Он все еще лежал на животе, так же, как я секунду тому назад. Он обнимал дерево, и было похоже, что он целует землю, на которой лежит. Возле его уха лежала тугая, нерасплывающаяся лужица. Она не блестела. Она лежала выплеснувшись вся, как в блюдечко. Темно-красная тусклая лужица, и это была убежавшая из веселого Лёшкиного тела жизнь.

Я не знаю, что со мной случилось и почему я это сделал. Я, наверно, соскочил с зарубки. Со мной случилось что-то странное. Я не знаю. У меня все заболело сразу, опоясало, и перекрестило, и запеленало болью. И ощущая невыносимую боль во всем теле, и стоная от боли, и плача, я приподнялся, подтянулся и сел, прислонившись спиной к нашему с Лёшей дереву, рядом с ним. И вот тут-то я услышал в себе:

Он упал

На траву,

Возле ног у коня…

Я услышал это четверостишие до конца и посидел потихоньку, покачиваясь, и услышал снова:

Он упал

На траву,

Возле ног у коня…

Ничего другого я не мог делать. Я сидел так, как самый настоящий тяжелый псих, и повторял эти слова, наверно, пять тысяч раз подряд:

Он упал

На траву,

Возле ног у коня…

Я пел эту песню и видел свою Дуню, ненаглядную свою Дуню,