время вшей выводила. Лошади от бескормицы дохли, потому что никто не подумал о том, что лошадям, оказывается, как и людям, надо есть, а иначе они орудия не потянут. Никак не потянут. Но эшелоны с фуражом до фронта не доходили. Вот не доходили и все. А по документам — лошади от жира еле двигаться должны были! Солдатики ноги обмораживали, потому что у них валенки своровали. На бумаге у меня все роты поголовно в валенках, а на деле — одиннадцать человек пальцев на ногах лишились, калеками остались. Почему? Потому что те, кто должен был нам валенки поставить, «поставили» их кому-то другому, получив хорошие денежки. Причем дважды: один раз от военного министерства, а второй — от перекупщика. Вы там сидите, уверенные, что все отлично — все солдатики в новеньких теплых валенках. А они в худых сапогах по снегу бегают и обмораживаются. Вы про это думали в своих Таврических? Хоть кто-то из вас озаботился тем, чтобы прекратить повальное казнокрадство и навести порядок в снабжении? Вы нам про наступление, про освобождение Европы от гуннов, а про то, что армия — это в первую очередь снабжение, подумали? Войскам не демократия нужна, не свобода совести и собраний, а горячий суп, теплый тулуп, вдосталь патронов, да артиллерия за спиной. Вот за таким правительством армия пойдет и защищать его будет до самого конца. Но вы же думали, что раз говорите правильные слова про демократию и преобразования, то вас непременно должны поддержать, исключительно светлой идеи ради.

— То есть, по вашему, никаких идеалов нет, и за идеалы никто на эшафот не пойдет? Вы ошибаетесь, господин офицер без батальона.

— А вы утверждаете, что вот вы лично, например, пойдете? На эшафот? А то большевики они такие, они за идею могут и голову оторвать.

Собеседник ничего не ответил. Видно было, что ему по-настоящему плохо.

— И оскорбить меня не пытайтесь, — зло продолжил Андрей. — Это по вашей милости я без батальона остался, потому что временное правительство меня боялось больше всей этой своры. Заигрывало с ней: солдатушки, бравы ребятушки, вот вам наши подарки, сладкие пряники — честь офицерам не отдавать, во фрунт не становиться, благородиями не величать, и решать теперь все будут не отцы-командиры, а ваш собственный солдатский Комитет. Знаете, что мужичок из всего этого понял? Что теперь офицеров можно ни в грош не ставить. Мало того, они же эти ваши великие либеральные преобразования восприняли как прямой призыв к убийству. Вы про резню офицеров флота в Гельсингфорсе не слышали? Нет? Две сотни офицеров, краса и гордость российского флота — под корень. Они ж теперь не благородия. Так что давай, братцы, одних — на дно, других — на штыки. Про то, как стреляли в командиров полков, уговаривавших — уговаривавших! — идти на позиции, не слыхали? Как чудо-богатыри топили в реках патроны и снаряды, отказываясь воевать? У меня под Двинском целая рота в атаку не поднялась. Сказала: «И сами не пойдем, и другим не дадим!». В соседней роте только два взвода поднялись, до немецких окопов добрались, там их германцы и перерезали. А Керенский возмущался: как так, моя доблестная 5-ая армия не способна выполнить поставленные перед ней задачи!? Да, не способна. Он командующих менял, а надо было солдат менять. Под ружьем десять миллионов, а на фронте безвылазно торчат только два из них, без смены, без еды, без патронов, зато со вшами. А остальные где? Чем занимаются? Вот они-то большевичков и поддержали, кому ж охота в траншеях по горло в воде сидеть? С какой стати вы решили, что они будут за вас воевать? Чтобы вы их потом под пули послали? Вы понятия не имели, что в действительности происходит в вашей великой стране и считали что там и в самом деле такой же сахарный туман, как и у вас в голове. Мифические мужички и верные солдатики. Теперь вы нам предъявляете претензии? Нам? Вы? Которые сначала все поломали, всех растлили, а потом испугались: спасайте нас, господа офицеры! А господ офицеров уже самих спасать надо. Армии нет, дисциплины нет, сил нет, желания нет, даже царя — и того нет. Тут-то большевики и подсуетились. Вы сами себе могилу вырыли и не смейте меня в этом обвинять!

Андрей замолчал. Сидел злой, раскрасневшийся. «Пирожок» тоже молчал, в окно глядя.

Потом сквозь зубы прошипел:

— Правильно, чего же еще ждать от человека, который сам себя отрекомендовал монархистом.

— А кем я, по-вашему, должен быть? Государь Император Николай II к моему полку с рождения приписан! Он моему полку шеф! 65-й пехотный Московский Его Величества полк. Так кем же вы хотите, чтобы я был? Кадетом? Эсером?

— Ну-ну, — «Пирожок» криво усмехнулся. — Его Величество, шеф полка, бедные солдатики… А сейчас верный присяге блестящий офицер в солдатской шинельке без погон бежит куда-то «во глубину сибирских руд». Но при этом имеет смелость рассуждать о долге.

— Я не обязан перед вами отчитываться, но раз уж вы смеете бросать мне подобные обвинения, то извольте, — тихо сказал бледный от злобы Зеленин. — Я оставил службу после того, как боевого генерала, командующего армией, в которой я имел честь служить, генерал-лейтенанта Василия Георгиевича Болдырева[13] вызвал к себе какой-то прапорщик Крыленко[14], который теперь, оказывается, командует всеми вооруженными силами России. Прапорщик-связист требует, чтобы пред его ясны очи предстал генерал, потому как, видите ли, некое правительство решило назначить прапорщика верховным главнокомандующим! Болдырев, ясное дело, отказался, и теперь мой бывший командир сидит в Петропавловской крепости. А вы хотите, чтобы я после этого служил под началом негодяев, приказавших прекратить боевые действия и открыть фронт немцам? Нет, знаете ли, истинной верностью присяге было как раз не участвовать во всем этом отвратительном водевиле. Я счел себя свободным от обязательств перед нынешней властью.

Клодет тихо плакала, сглатывая катящиеся по щекам слезы, и все гладила, гладила Зеленина по грубой ткани шинели. Метрономом стучали колеса на стыках, в горле першило от паровозного дыма. Вагон молчал.

Ей казалось, что за те два года, что она не была дома, город должен был преобразиться. Ничего подобного. Самара осталась точно той же, что и была. Разве что на улицах, пока они шли от вокзала по Москательной к себе на Дворянскую, стало попадаться много вооруженных молодых людей с безумными глазами. Они косились на Зеленина, но до дома им с Андреем удалось добраться без приключений.

Мама всплеснула руками, заплакала. Юля завизжала, бросилась Клодет на шею,