Понять Ленина легко, объясняет классу Ищенко. Он был человеком целеустремленным, разбрасываться не любил, и до революции голова его целиком была занята партией. Возможность с тактом, с расстановкой подумать о вас, о детях, случалась у него нечасто. Кроме того, и повода не было: своих он не имел, а о чужих знал, что, если коммунизм победит, им наверняка будет неплохо. В общем, детский лепет, веселый детский гомон – всё это не из его оперы. Сама мысль, что однажды придется жить, тем паче работать рядом с грудным ребенком, приводила его в ужас. Когда товарищи, обзаведясь потомством, пытались обратить в свою веру и их с Надей, он отшучивался, говорил, что от грудников пахнет мышами – Крупская же мышей боится до слез.

Впрочем, дело не в одних мышах; недомерков, шантрапу, мелочь – он по-разному вас звал – Ленин, пожалуй что, и побаивался. Конечно, сепелявки были беззащитны, слабы, в то же время вы поражали его своей волей, врожденной политической ловкостью. Казалось, если ты без чужой помощи не можешь шагу ступить, соответственно себя и веди; малышня же умела так всё повернуть, что не только рядовым рабочим – кадровым партийцам-подпольщикам начинало казаться, что их жидкий стул, их сопли и вопли важнее важного. Крупская была хорошим, верным товарищем, но и она как-то сказала, что хочет родить. Вопрос этот для Ленина был давно решен, ввязываться в дискуссию не стоило, он лишь заметил, что для мировой революции вреда от детей больше, чем от всех охранок скопом. Путаясь под ногами, они намертво стреножат идейный пролетариат. В качестве же уступки добавил, что он не против мелюзги, просто считает, что для нее прежде надо построить другой мир.

Первый раз Крупская смолчала, а через год печально заметила, что ей тогда уже не родить. Он стал гладить ее по волосам, но сцена вышла фальшивой, и Ленин не удержался, сказал: «Вспомни Сарру». Крупская расплакалась, но по привычке скоро простила его. Вечером в парке они, как обычно, гуляли вместе.

Семнадцатый год, Гражданская война мало что изменили. Он ни на что не закрывал глаза, знал, что миллионы бездомных, голодных, холодных, разутых и раздетых бродяжничают от Питера до Владивостока. Мрут как мухи от испанки, тифа, холеры. Но чем партия могла помочь, где взять для них хлеб, лекарства? Ведь нередко даже красноармейцы оставались без пайка. Конечно, он вас жалел, печалился, что вы родились слишком рано и угодили в самую ломку, оказались теми щепками, до которых, когда рубят лес, никому нет дела. Он не исключал, что жертв могло быть и меньше, но тратить средства на благотворительность, на утирание слез считал неверным, не раз говорил на ЦК, что заниматься показухой, накладыванием грима права они не имеют, единственный способ справиться с проблемой – в кратчайшие сроки разгромить беляка.

Осенью двадцатого года, когда у Врангеля остался лишь Крым, Ленин сказал Дзержинскому, что пора вернуться к беспризорникам. Впрочем, и тут всё шло с перепадами. Лихорадочная деятельность сменялась месяцем-двумя застоя, и снова указания Дзержинскому следовали одно за другим. Умных, конкретных планов было много, но дальше их дело не шло. Какой бы ясной, логичной ни была картина, представить, что идет во главе колонны детей, Ленину не удавалось. Он знал, что не прав, но всё равно не мог. По отдельности и их и себя он видел четко, но, даже оказавшись рядом, они, будто слепые, шарили, шарили руками и никогда друг друга не находили. Не раз он пытался в этом разобраться, вспомнил, как решил, что причина в нем самом, в том, что у него нет собственных детей, и неожиданно огорчился.

Никогда не держа на руках только что родившегося малыша, не умея год за годом следить, как он растет, меняется, Ленин привык считать ребенка за что-то вроде заготовки, обычной болванки, из которой полноценная рабочая особь может получиться лишь после тщательной обработки. Временами он спрашивал себя, а нужно ли вообще с ними нянчиться, в конце концов ведь у первочеловека не было детства. Господь изваял Адама сразу и набело.

Один в своем кремлевском кабинете, искренне желая хоть как-то оправдать мелюзгу, Ленин перебирал всё, что помнил о детях, но, кроме брезгливости, ничего не испытывал. Беспомощные, зависимые и вместе с тем изворотливые; боязливые, то и дело хватаются за мамину юбку; продажные: вот ребенок часами орет будто резаный, а через секунду, получив зряшную конфету, замолкает. Нечистоплотные: в четырнадцатом году, аккурат за неделю до мировой войны, малыш, которого попросила подержать Роза Каменева, обделался прямо у него на коленях. В общем, мерзкий, поганый народец.

Конечно, и они, и пролетариат равно жертвы прежнего режима. Но какая огромная разница! Рабочие сплочены, спаяны, готовы как один подняться на борьбу, то есть рабочие, вне всяких сомнений, были природными большевиками, а вас если он и готов был с кем-то сравнить, то лишь с буйной и пугливой анархистской сволочью.

В двадцать первом году на завод «Красная турбина», где Ленин должен был выступать впервые после покушения Каплан, шофер его повез мимо Сухаревского рынка. Из Кремля выехали загодя и никуда не спешили. Ленин глазел по сторонам, чего с ним не случалось давно, был спокоен, весел. Он устал от кабинетной рутины, соскучился без живого общения с массами и был в отличном настроении. У ворот рынка стенка на стенку сошлась целая орда шпаны. Он сказал шоферу остановить машину, хотел посмотреть, кто кого. Дрались с ножами, со свинчатками, несколько малолеток уже лежало в крови. В конце концов он велел двум чекистам из сопровождения выйти из машины и разобраться.

Связываться с осатаневшей сворой охранники побаивались и идти не хотели, но Ленин настоял. Против ожидания всё сошло, как в водевиле. Увидев двух чекистов в кожанках и при наганах, шантрапа бросилась врассыпную. Через минуту ее будто и не было. Ленин тогда снова подумал, что дети – этакая анархистская дрянь, жестокая, трусливая, и вечером по телефону сказал Дзержинскому, что переловить беспризорников – ерунда, главное – вас перевоспитать. Выковать, выточить из мало на что пригодного материала закаленных, преданных революции работников, свою смену.

После рассказанного, продолжал Ищенко, ясно, что причин не слышать Господа у Ленина было достаточно. Так он упирался, упирался, пока 25 мая двадцать второго года его не настиг новый удар. Двадцать пятое мая – поворотный пункт – начало ухода Ленина из взрослой жизни. Для него он был не просто труден, долог и не слишком понятен.

Через того же Гетье он в июле двадцать второго года с недоумением жаловался Троцкому: «Ведь не мог ни говорить, ни писать. Пришлось, как маленькому, учиться заново». И тому же Троцкому Крупская спустя полгода объясняла: «Читать он давно не может, а учует свежую газету, руки так к ней и тянутся. Для него типографские запахи – бумаги, красок, машинного масла – какие-то радостные, бодрые, веселые, в обед он, хоть и знает, что для детства это вредно, подкатит на своей коляске к журнальному столику и на лету, словно карманник, зыркает, схватывает заголовки «Правды». Потом, будто ничего не было, едет дальше».

Особенно Ленин переживал, что не может писать. Говорил Бухарину: «Вот дойдешь до такого состояния, как Аксельрод, ведь это просто ужас». В другой раз: «Можете поздравить меня с выздоровлением. Доказательство – почерк, смотрите, он почти человеческий».