* * *

Сейчас Кенга, постаревшая за два с половиной года, потрепанная от объятий и постоянных переездов — она повсюду ездит со мной, — моя верная подруга. По ночам она охраняет мой сон — сидит рядом с моей подушкой, а в ее кармане — мой сотовый телефон. Я говорю ей «спокойной ночи, Кенга». Я говорю ей «доброе утро, Кенга». Иногда целую в нос, ласково глажу по маленькой встрепанной ушастой голове или жму мягкую тонкую лапку. Кошка ревнует.

Где она?.. Кенга? Вот она, шелковая шерстка…

Нет, не могу сказать, чтобы я была привязана к какой-нибудь игрушке в детстве. Например, так, как мой сын любил маленькую Фоззи. Непонятно, что это был за зверь, но милый. А дочь обожала олененка Бемби, цвета топленого молока с коричневыми пятнами, с влажными ласковыми глазами, и медведика в кожаных штанах. Медведик был очень ценным товарищем моей дочери. Потому что его подарил ей старший брат.

Когда ее брат учился в военной академии — там он изучал языки и готовился стать военным переводчиком, — его не отпускали домой просто так. Чтобы получить «увольнительную» и съездить на выходные домой, нужно было очень постараться. Заслужить это. И как-то, в свой пятый день рождения, Линка ждала и ждала своего брата. Вздыхала, зевала, клевала носом, отказывалась ложиться спать. И уснула. Мы переодели ее в пижаму и перенесли в кроватку. А он все-таки приехал, «очень постарался», видимо, а может быть, и «заслужил». Я его уже и не ждала в тот день. Он приехал поздно вечером и тихонько подошел к спящей Линке, чтобы положить рядом с ее подушкой свой подарок. И Линка проснулась моментально. Такого, наверное, с ней никогда ни раньше, ни позже не было. Она проснулась, вскочила и, сонно ковыляя по кровати, как обезьянка залезла брату на руки и обхватила его руками и ногами. Так я до сих пор и вижу эту картину: маленькая, теплая сонная девочка в голубой пижаме с белыми зайцами на руках у взрослого мальчика в курсантской форме. И оба ужасно похожи друг на друга…

Стоп… Так что? Получается, что и мои дети?! Не может быть!.. Не дам! Не пущу!

* * *

Хорошие у меня дети. Я их совсем не воспитывала. Меня даже спрашивали: а как ты воспитываешь своих детей? Я всегда терялась, не знала, что ответить. Как-как… Да никак. Они умеют вставать рано, потому что я встаю рано. Они читают, потому что я читаю. Они подкармливают зимой птиц и уличных собак и котов, потому что я это делаю.

Однажды маленький Данька провинился, и я (ну, дурачина, что тут скажешь) решила проявить характер, которого у меня нет, и поставила его лицом в угол. Он тут же развернулся, вышел из угла и, подняв на меня разумный укоряющий взгляд, недоуменно ворчливо проговорил:

— Мама, ты что?! Я даже диву даюсь, я же извинился уже. Что я тут буду стоять — время тратить?!

А Линка однажды вообще заявила:

— Марусь, ты что нас с Даней не наказываешь совсем? Ну хорошо, Даня-то уже взрослый, самостоятельный. А я?! Почему я расту совсем без воспитания? Дневник мой с оценками не смотришь никогда. Не грозишь ремнем, как другие родители, не бьешь меня, как мама Луковой, например, головой об стол, где лежит тетрадка с плохой оценкой… Не наказываешь трудом… Мама!

И я возразила:

— Ну почему. Я вон на собрании сидела родительском, два часа потеряла, слушала, какая ты умница и отличница. А мы могли бы в это время погулять или поиграть во что-нибудь. И потом, я тебя иногда наказываю.

— Вяло наказываешь! Неубедительно как-то! — строго ответила дочь. — Надо бы построже!

— Ой, вы оба, и Даня и ты, хорошо подпортили мне жизнь, — стала я стенать и заламывать руки, — как я была бы свободна, сколько стран я бы посетила, сколько интересных людей бы встретила…

— Да? Зато благодаря нам ты стала матерью! — резонно ответила дочь. — Ты даже пережила клиническую смерть, когда во время родов отключили электроэнергию и перестал работать аппарат искусственного дыхания. Где еще ты получила бы такой опыт и узнала, что там тоже есть жизнь? Потом, благодаря нам ты наконец, на-ко-нец! выучила таблицу умножения! И еще, именно благодаря нам с Даней ты стала писать в газеты и журналы, чтобы заработать нам на памперсы! И вообще ты… — Линка нежно прижалась ко мне и промурлыкала: — ты только благодаря нам узнала, что такое любовь. — Она подняла на меня свою хитрую рожицу и спросила: — Или нет?

* * *

Даня в детском саду получил роль котика. Готовилось открытое занятие, на котором должны были присутствовать директора других детских садов, воспитатели и методисты облоно. Меня вызвали к заведующей и предупредили, что роль котика, которую поручили моему сыну, очень значимая, практически, для садика «Солнышко», эпохальная роль. Что эта постановка про котика — главная фишка «открытого занятия». Что на четырехлетнем Дане лежит гигантская ответственность за результаты аттестации воспитательницы Марты Васильевны и аккредитацию самого детского учреждения. И заведующая перечислила, что именно для этого я должна сделать. Как мать Даниила.

Мы с Даней, сложив руки на коленках, послушно, тихо и смущенно сидели в кабинете у заведующей и понятливо кивали головами. Так, нервно бегая по кабинету, она воспитывала нас, иногда помахивая правой рукой куда-то в окно, где предполагалась засевшая в кустах бузины ужасно строгая аттестационная комиссия, которая уже — подчеркивала заведующая — уже следит за нашей работой. Мы с сыном даже стали нервно озираться.

Данька запомнил больше, чем я. Дома он повторил все слово в слово: про ответственность, про оказанное доверие и что надо сделать костюм котика. Чтобы все было серое и полосатое, чтобы были лапки, хвостик, ушки и все, что полагается иметь коту. И всю неделю он повторял мне: «лапки, хвостик, ушки, мордочка — и чтобы костюм был серый и полосатый».

Конечно, все делалось в последний день. Я долго и, надо сказать, лениво искала серый мех, и, пожалев дочь и внука, мой папа с барского плеча одарил нас меховой серой подстежкой, сняв ее со своей зимней куртки. Мы с подругой выкроили большую кошачью голову, вшили в нее ушки, вырезали круг для лица и специальной белой краской для ткани нарисовали спереди и на затылке полоски.

Затем выкроили варежки и сапожки. Сшили и опять располосатили.

И потом — было уже совсем поздно — подруга ушла домой, и я, сонная, сшила из остатков меха хвостик.

Утром дедушка повел Даньку в детский сад, ребенок, помахивая повелительно пальчиком, еще раз предупредил:

— В десять часов, мама. Принеси костюм котика в десять часов.

Я кивнула и села пить кофе. Потом поболтала по телефону, потом стала наносить основные черты лица… Без четверти десять я спохватилась, сложила в сумку белую рубашечку, галстук-бабочку, шортики, белые гольфы, весь серый, полосатый костюм котика и помчалась в детский сад, благо он был в пяти минутах неспешной ходьбы. Данька уже ждал и сильно нервничал.

— Мама! Ну где ты? Сейчас придет комиссия! Комиссия сейчас придет. А я неодетый совсем.

Мы стали наряжаться. Надели белую рубашечку с галстуком-бабочкой. Данька одобрил. Он всегда критично относился к своей одежде. Да и к моей тоже. Когда я приходила за ним в сад в джинсовой куртке, или в сапогах-казаках, моей гордости из лондонского «Маркс-энд-Спенсер», или в бейсболке, маленький Данька, натягивая свою куртку, ворчал: