Не поспел к кремнику "глас Даждьбожий", не решился остановить князя издали тайным словом, которое больше трех раз в сто лет и произносить нельзя. От того слова остолбенел бы своевольный князь и врос бы по колени в землю. Оставалось бы тогда вырыть его и отнести обратно в Дружинный Дом, где уже без беды, не торопясь, -- отлить молоком еще не телившейся коровы. Да все равно до следующей весны ходил бы князь немым и глухим.

Только и увидел старый Богит, подходя к кремнику, как над его вратами покосилась белая турья голова и упал с нее на землю правый рог.

Князь вскоре вышел из кремника с помутневшим взором, и Богит не приметил в его глазах зрачков -- только тени бежавших с запада туч.

От князя пахло только что вытопленным из болотной руды железом. Словно отяжелев втрое, он сел на коня, долго не мог тронуть его с места. Потом конь, сдирая копытами сухую кожу с линявшей к осени дороги, двинулся-таки вперед, и князь уехал обратно в лес, ни разу не оглянувшись.

Через девять месяцев, на девятый день травеня*, пришло время супруге князя-воеводы рожать. Весна удалась очень ранней и теплой. Жаворонки, вернувшись с небес, из ирия, запели едва не с Радуницы, однако оставались висеть так высоко, что никто не мог разглядеть их в небесах, даже тот из сыновей Вита, который с полуденной вежи без труда считал пчел на дальних заречных лугах. Пшеница взошла так густо, что сквозь нее руку к земле было не просунуть, да только едва не от самого корня пшеница сплеталась с сорняком в косу. Вестимо было, как по жатве придется расплетать каждый колос в отдельности, и все ломали головы, что это за невиданная примета. То ли полевика чем обидели, то ли в роду ждать какой-то немыслимой путаницы и нестроения. Даже Богит не ведал, что грядет.

И вот на девятый день травеня стало ясно, что не сможет разрешиться Лада. Плод уперся ногами в чрево и словно бы не желал выходить на белый свет. На огромном животе княжьей супруги алыми жилками выступил невиданный узор, и, если бы ромейские мудрецы в тот роковой час подошли бы к ее ложу на банной лавке, то потом, много поразмыслив, сказали бы, что на чреве княгини показалось, как на пергаменте, все их ромейского царство, видимое разве что только с вышины ангельского полета.

Князь Хорог, помня о предостережениях Богита, задержался в ту весну дома, несмотря на ропот готской дружины. Он стал дожидаться своего третьего сына.

Наконец и сам прозрев близкую беду, он сник и стал смотреть на Богита, как на последнего спасителя рода.

-- Вот твой урожай, князь,-- без жалости сказал ему Богит.-- Не в добрый день сеял, не с верной руки -- не добро и пожнешь.

Для трудных родов княгини на берегу реки поставили обыденную баню*. Срубили ее по-особому -- в реж, с пазами между бревен, так что свет пронизывал ее всю насквозь. Богит велел всем Туровым распустить пояса и развязать все узлы, что найдутся во граде. Распахнули все двери. Раскрыли все клети, короба, сундуки, туеса и бочки. Вывернули мешки. Разодрали надвое последний вытканный холст. Наконец девять раз облили роженицу водой, собранной в березовый туес по течению реки. Ни град, ни река не помогли.

Безропотная, тихая Лада с круглым лицом, похожим на утренний свет уходящей с неба луны, проведала лучше бабок и волхвов свою участь. Когда за стенами наступил полдень, в ее глазах еще только поднимался рассвет, а на побледневших губах уже выпали сумерки. Она попросила Богита войти в сруб и приблизиться к ней.

-- Не по мне горюйте,-- прошептала она, роняя слова в сумерки.-- Князя прости, а дитя спаси.

В золотой скифской чаше жрец Богит все утро сберегал росу, взятую из священного озера. Он заглянул на дно чаши и, увидев на дне рассеченное надвое яйцо, сказал князю-воеводе:

-- Твое распутье, князь. Отдаешь ли обоих, берешь ли одного. Сына.

-- Беру сына,-- хрипло отвечал князь-воевода.

Пот, пахший загнанным жеребцом,тек с князя ручьями.

-- Беру сына, старый,-- повторил он.-- Что велишь, старый?

-- Не я велю,-- отвечал Богит.-- Нынче твоя вина велит. Ты -- князь. Веление одно. Сечь.

Князь просил у супруги прощения и ронял слезы в наступавшую на ее губах ночь.

Когда он отошел от скамьи, по его волосам и по бороде струями-змейками стекала на рубаху седина.

Он покинул сруб, крепко встал на земле у входа и, разодрав на себе рубаху снизу вверх, острием ножа рассек себе кожу от пупа до грудины.

-- Вижу врата! -- прошептала княгиня, когда в ее глазах встало солнце.-- Ирий! Откройте мне!

Когда первая капля княжьей крови упала в землю, выгнутый серп священного лезвия потек серебристой тонкой струйкой по чреву княгини Лады, рассекая надвое все ромейское царство. В Царьграде, посреди перехода между верхним дворцом и нижним, треснула сверху донизу настенная мозаика, изображавшая райские сады. И раскололась под самим дворцом одно из гранитных водохранилищ с пресной влагой, затопив половину зерновых подвалов и подземных ходов, прорытых для спасения василевсов от их врагов..

Шумно вырвались из чрева княгины воды, вынося на свет неподатливый плод, третьего сына князя-воеводы Хорога.

И столь велики были плодные воды, столь долга была пуповина, что плод понесло из сруба под ноги князю, а у него из-под ног -- прямо в реку. Замер князь, глядя, как река обмывает сына и, подергивая за пуповину, как за жильную лесу, тянет его за собой в полуденную сторону света, рямиком к ромейскому царству.

-- Бери сына! -- велел Богит.

-- Пусть уносит! -- оскалившись по-волчьи, вдруг прохрипел князь.-- С ним смерть моя!

-- Бери, князь, не