И очнулся князь Хорог, и бросился в реку, и вынес из текучей воды сына, испачкав его уже своей черевной кровью.

Так родился княжич Стимар.

Как только Богит пригляделся к долгой пуповине, то увидел, что вся она испещрена ромейскими буквами, вся свита-сплетена из этих чужих букв. Пуповину не могли перерезать ни на мече, ни на каленой стреле. Перепробовали все, даже кузнечный молот и простой серп. Пуповина поддалась только тогда, когда ее стали резать на ребре золотой ромейской монеты, принесенной по велению самого Богита.

Тихая Лада почти не мучилась и умерла, когда на ее губах миновала ночь и показался холодный рассвет.

-- Что же будет, старый? -- вопросил князь, когда над побледневшей княгиней сняли с обыденной бани крышу, когда сам князь свыкся с нелегким днем, вернулся в себя и кровь запеклась змейкой на его чреве.

-- Богатым быть твоему сыну,-- хмуро, через плечо, отвечал ему жрец.-- Сохранит он сокровища твои и преумножит. А то и до Царьграда дойдет, сядет в нем самим василевсом.

Сказал так Богит и сразу пожалел о сказанном. Он хотел укорить князя, уязвить его, а вышло обратное. Князь приободрился, расправил плечи, гулко вздохнул.

-- Хоть какой толк,-- сказал он.-- Коли уж не в реку... коли уж не волхвом ему стать.

Намекал князь на самого Богита. Кому случалось родиться у северцев да и у прочих племен нелегко да с чудесами, тому прямая была дорога -- сделаться с годами ведуном, жрецом, вещим старцем.

Сам Богит был из прямой Туровой лествицы, а не стал ни князем-старшиной, ни воеводой, никогда не ходил на Поле и не брал в руки меча. Он родился весь перевитый и удавленный пуповиной. Первую седьмицу был он холодным, как уж. Отогревали его и в печи, и в разверзнутом чреве только что заколотой овцы, проносили много раз через расщеп в молодом ясене. А на восьмой день Солнце вдруг закатилось не за лес, а прямо за зыбку, в которой качали полуживого младенца. С того заката Богит пошел жить в полную силу, а его зыбка все лето зарастала буйным, цветастым разнотравьем, хотя мамки и выпалывали из нее всю траву с корнями не единожды.

В стороне от кузнечных дымов, с холма у погоста, поднялся к небесам погребальный дым-путь, по которому душа княгини направилась к светлому ирию. Все, запрокинув головы, смотрели ей вслед. Не только Туровы, но и соседи их, Всеборовы и прочие роды замежные, в своих кремниках и посадах, кто на берегу, кто на лугу, кто на опушке -- все в округе, ближней и дальней, кто мог увидеть дорогу, потянувшуюся с земли к небесам, все остановились, оставили свои дела и заботы и стали провожать взглядом легкую северскую душу, вставая на цыпочки.

Соседские князья пришли к Туровым на поминальную страву. Они навели на межах особые мосты-однодеревки из ясеня. По таким мостам можно было пройти только два раза: туда и обратно. Потом их полагалось сжечь. Придя, соседи вместе с Туровыми вдоволь посмеялись над Смертью, которой как всегда достался в богатство только остывший дым. Потом они узнали, что душа княгини Лады поднялась в ирий, оттолкнувшись от своего третьего сына, как отталкивается от воды, чтобы подняться на крыло, лебедь или утка.

И сыну ее предстояло, судя по всем приметам, взять со славой все ромейское царство. Так сказал соседям князь-воевода Хорог. Приснился ему сон, будто третий сын его сидит на высоком седалище, усеянном драгоценными камнями, а из-под ног его течет река из золотых ромейских монет.

Соседи дивились знамению, а старый жрец Богит предчувствовал, что тяжелая роса этого дня вытечет из его глаз в священное озеро и не останется наверху, а впитается в самую глубину времен, где светятся красные огни-зрачки дородной бездны.

Князь повелел, чтобы первый месяц последыша заворачивали не в его рубаху, а в ромейскую шелковую тунику. Когда княжич мочился в нее, ни одна капля не оставалась в материи, а все стекало ручейком на пол и очень быстро, безо всякого следа уходило в щели. Поэтому последыша держали в зыбке с маленьким отверстием, какой бывает у бурдюка.

До полного года его не выносили за порог отдельной маленькой горницы и не показывали никому, кроме Богита. Потом стали выпускать под присмотром и особой заботой мамок. Последыш рос, ничем не отличаясь от других Туровых, разве что немного прихрамывал через шаг то на правую, то на левую ногу и потому, от хромоты, выдался похитрее остальных братьев. Поначалу, правда, его следы мамки и челядь тайком от князя расковыривали, желая найти в них ромейские монеты, но не находили.

Никаких чудес не случалось с последышем, однако на четвертый год жизни появилось у него одно свойство, которое стало тревожить Туровых и заставляло мамок подолгу перебирать разные заговоры, не зная толком, какой подойдет вернее -- от прилога и безумия, от порчи и притчи, от скорбей и злобы. Случалось, начнут княжича одевать-обувать не так, как ему в тот день по душе, не с того рукава, или же сам он споткнется где-нибудь, ударится -- тогда вдруг замрет, как вкопанный, побледнеет, в глазах не найдешь ни слезинки, скорее сам обожжешь себе веки, коли будешь долго к нему приглядываться. И нельзя было подходить к нему близко, пока сам не остынет. Иначе кинется, как зверь, -- и уж не попало бы тут ему под руку чего-нибудь тяжелого или острого. Подпускал одного лишь старого Богита и Коломира. Старший брат мог подойти, погладить младшего по голове. Тогда последыш отмирал, и к нему, вслед за Коломиром, начинали подходить собаки, робко виляя хвостами. В той своей злобе последыш мог кинуться и на самого бодучего козла, и даже на быка. Козел опрометью отскакивал в сторону, а бык упирался на месте и только мотал головой, терпя град ударов.

-- Чую, достанется от него ромеям,-- говаривал князь Хорог, сводя и разводя густые брови, которые в ту пору тоже начали седеть