Все утро с неба сеялся мелкий противный дождь, которому, казалось, не будет конца, но, пока я был в крепости, облака немного поднялись, поредели и стали похожи на кочаны цветной капусты. Я устроился на крепостной стене, освещенной солнцем, чтобы прочесть газету. Известия о снежном шторме над Бостоном по-прежнему были ужасны. Однако здешняя обстановка: солнечные блики на воде, шелест пальмовых крон, крики чаек, доносимые легким бризом с залива, — слишком не вязалась с этой статьей. Я обнаружил, что не в состоянии даже представить себе по-зимнему мрачный город с брошенными в сугробах машинами, а уж тем более боль в обмороженных пальцах. Вообще я заметил, что боль всегда вспоминается труднее всего: наша память слишком милосердна. Еще один заголовок бросался в глаза: «УЖАСНОЕ ЗАВЕРШЕНИЕ КАРНАВАЛА», а под ним: «Поймано десять сексуальных маньяков» и ниже: «Но еще 22 удалось ускользнуть!» В статье говорилось о банде из тридцати двух сексуальных маньяков, которые во вторник на Масленой неделе предприняли атаку на женщин («матерей и их дочурок»), приехавших на карнавал. Они утаскивали их в кусты и там беспощадно насиловали. «Еще больше женщин подверглись нападению прямо у себя в номерах отелей». Бандиты именовали себя «тюбиками». Я так и не уловил в этом наименовании никакого зловещего подтекста и уж тем более намека на сексуальное извращение. Те десять, которых удалось поймать, были изображены на цветной фотографии. Это были на удивление невзрачные молодые люди в самой дешевой одежке — бесформенных свитерах и футболках и потертых джинсах. Их мрачные, туповатые физиономии и затертые названия американских колледжей на футболках («Университет Айовы», «Техасский государственный университет», «Колледж Амхерста») выдавали в них хронических неудачников, вроде тех, что вечно проигрывают на пикнике в дружеском соревновании по перетягиванию каната. Однако их громко именовали «маньяками» по меньшей мере раз десять на одной только этой странице, хотя никому даже не было выдвинуто обвинение. Репортер называл все их имена и фамилии, а также указывал (как это принято в мексиканской криминальной хронике) их клички: Китаец, Король, Певец, Жердь, Оторва, Конь, Лев, Колдун и так далее. Мексиканские мужчины вообще придают стилю очень большое значение, однако «тюбик» по прозвищу Певец в футболке американского колледжа, насилующий женщин в праздничную ночь на Пепельную среду в Веракрусе, — это показалось мне просто неописуемым смешением стилей.

Позднее в тот же день мне пришлось увидеть нечто не менее странное. Я проходил мимо церкви, возле которой стояло восемь новеньких автофургонов. Священник как раз вышел на улицу, чтобы благословить автомобили с полным ведром святой воды и четырьмя служками. Сам по себе обряд не показался мне странным — в Бостоне освящены практически все дома, и каждый год в гавани Глочестера святые отцы благословляют рыбачью флотилию. Но меня удивило вот что: после того как священник обильно окропил святой водой дверцы, колеса, задние окна и крыши машин, их владельцы подняли капоты, чтобы падре мог сбрызнуть святой водой и моторы, как будто у Всевышнего не хватит могущества донести свою святость сквозь слой полированной жести. Уж не воспринимают ли здесь и Господа как очередного незадачливого иноземца, распространяя на Него свое недоверие точно так же, как на какого-нибудь ненормального гринго? А в том, что Иисус был гринго, можно убедиться, взглянув на любую икону.

Чтобы придать своему пребыванию в Веракрусе хоть какую-то значимость в собственных глазах, я составил полный список продуктов, которые следовало закупить для поездки в Гватемалу. И тут же вспомнил, что до сих пор не купил билет. Я поспешил на вокзал.

— Я не могу продать вам билет сегодня, — сказал человек в кассе.

— А когда я смогу его купить?

— А когда вы едете?

— Во вторник.

— Отлично. Я продам вам билет во вторник.

— Но почему я не могу купить его сегодня?

— Так не делается.

— А вдруг во вторник мест уже не будет?

— Ну что вы, в этом поезде у нас всегда есть места! — расхохотался он.

В тот же день я столкнулся с водителем такси, который предложил мне страшную шлюху. Да, я отказался, но чем еще заняться в Веракрусе? Он предложил мне пойти посмотреть крепость. Я сказал, что в крепости уже был. Тогда он предложил прогулку вокруг города: по его словам, там были красивые церкви, хорошие рестораны и бары… полные проституток. Я лишь покачал головой.

— Очень жаль, что вы не приехали на несколько дней раньше, — сказал он. — Карнавал был отличный.

— Может, я пойду поплаваю? — предположил я.

— Хорошая мысль, — одобрил он. — У нас здесь лучший пляж в мире.

Пляж назывался Мокамбо, и я нанес туда визит на следующее утро. Сам пляж был чистым и нетронутым. Зато вода блестела от нефтяной пленки. На протяжении мили песчаного пляжа можно было насчитать человек пятьдесят отдыхающих, и ни одного человека в воде. Это было для меня хорошим предупреждением. Вдоль пляжа выстроились похожие друг на друга маленькие рестораны. Я заказал уху. Ко мне подсел молодой человек, которого я принял просто за дружелюбного малого, пока он не предложил мне сфотографироваться за два доллара.

— Пятьдесят центов, — сказал я.

Он меня сфотографировал. И поинтересовался:

— Вам нравится наша еда в Веракрусе?

— В этой ухе плавает рыбья голова.

— Мы всегда едим рыбьи головы.

— В последний раз меня кормили рыбьими головами в Африке.

Он помрачнел, оскорбленный таким сравнением, и отправился за другой столик.

Я уселся во взятом напрокат шезлонге и стал смотреть на играющих в песке детей, думая о том, что лучше бы я ехал сейчас на юг. Я получал удовольствие, основанное на самообмане, застряв на этом пустынном пляже. Меньше всего мне хотелось признаваться, что я вульгарно убиваю время, но, подобно обожаемым мной персонажам де Ври, я делал это в порядке самозащиты. На пляж выехал автобус, из которого вышло около сорока человек. Судя по их лицам, все они были индейцами. Мужчины были одеты как крестьяне, женщины — в длинные юбки и яркие шали. Они сразу разделились на две группы: мужчины и мальчики в одной и женщины и совсем маленькие дети в другой. Мужчины стояли, женщины уселись. Все смотрели на прибой и перешептывались. Они не только не собирались раздеваться, но даже не сняли обувь. Они чувствовали себя не в своей тарелке на песчаном пляже и ужасно стеснялись — наверное, приехали откуда-то издалека на эту экскурсию. Они неловко позировали перед фотографом, и когда несколькими часами позже я покинул пляж, так и оставались на месте: мужчины стояли, женщины сидели, — и все с любопытством следили за маслянистой от нефти водой. Если это были жители каких-то внутренних областей Мексики (а судя по их виду, именно так оно и было), они были неграмотны, жили в хижинах с одной общей комнатой, лишь иногда могли позволить себе мясо или яйца и получали не более 15 долларов в неделю.

Перед закрытием магазинов в этот день я отправился закупать провиант. Я приобрел корзину и заполнил ее маленькими хлебцами, куском сыра, несколькими ломтями ветчины, а также — поскольку в поезде без вагона-ресторана вряд ли можно будет купить напитки — бутылками пива, грейпфрутового сока и содовой. Я как будто запасался провизией для двухдневного пикника, и это было вполне предусмотрительно. Сами мексиканцы, путешествуя на поезде, не берут с собой еду и старательно уговаривают вас последовать их примеру, то есть приобретать в пути ту снедь, которой торгуют женщины и дети на каждом полустанке. Но все эти местные деликатесы доставляются к поезду одинаковым способом: в тазике на голове у торговца. И поскольку у кричащего во все горло «Жареные цыплята!» продавца нет возможности заглянуть в свой тазик, он не видит тех жирных мух, которые облепили его товар. И если вы хотите представить себе типичную картину — это будет женщина, торгующая едой, с тазиком, полным мух, на голове.