Пашину сонливость как рукой сняло, и было от чего. Хозяева возбудились и стали рассказывать, перебивая друг друга, историю, смахивающую на сказку о том, как девочка сначала превратилась в страшную ведьму, а потом в прекрасную маркизу.

Пересказ похождений Лизы в художественном исполнении Севы и Ани Шейниных напоминал жестокий романс. Тональность, безусловно, была минорной, не обходилось без придыханий и легкого завывания. Аня закатывала глаза и пускала слезу, Сева глубоко вздыхал и набирал с шумом воздух для нового куплета. Случайные диссонансы обостряли звучание. Напряжение должно было привести к драматической коде, в которой угадывался печально знаменитый марш великого поляка, как вдруг… Сева внезапно ушел в мажор, и скорбь рыдающих гобоя и флейты растворилась в летящем проигрыше аккордеона. Из приоткрытой форточки потянуло мокрым асфальтом и сиренью. Где-то на Елисейских Полях немолодой, похожий на Севу шансонье пел легкомысленную и абсолютно неправдоподобную песенку о любви. Она была о том, как произошло чудо и затоптанный в грязь цветок расцвел вновь под голубым небом Прованса. Хозяин этого цветка держит его во дворце и зорко следит за тем, чтобы никто к нему не приближался. Это восхитительное растение теперь зовется Эльза де Байе, жена французского маркиза, мецената и миллионера. Маркиз устроил ей турне по Европе, гастроли в Японии и Америке, подарил остров и построил концертный зал. Она записала несколько альбомов музыки собственного сочинения и отхватила какую-то европейскую премию.

– Так это ж наша Лизка и есть! – мощным фортиссимо прозвучали Шейнины.

Мирно дремавший хозяйский кот от неожиданности вскочил и шмыгнул под диван. Муся застыла с приоткрытым ртом, а Пашины губы растянулись в глупой улыбке.

Люди, как правило, любят немножко приукрасить чужие биографии – факты теряют свою очевидность, обрастают домыслами и небылицами. Так возникают легенды о героях и святых, так рождаются мифы и придумываются сказки, а все для того, чтобы дать человеку надежду на победу добра и справедливости. И даже если реальность его собственной жизни убеждает в обратном, то другая, выдуманная реальность сохраняет веру в разумность и гуманность мироустройства.

Но история с Лизой превзошла даже сказку о Золушке. Зря Шейнины старались, на самом деле все было гораздо интереснее. Справедливости ради надо сказать, что подобные фокусы судьба выделывает не часто и далеко не со всеми, поэтому рассказ об этом заслуживает новой части повествования.

Профессор Лиманский, заведующий отделением алкогольной и наркотической зависимости городской психбольницы, готовился к утреннему обходу. С ночи было несколько новых поступлений из «Скорой помощи». Среди доставленных – парочка наркоманов из завсегдатаев их отделения, доброволец с почти двадцатилетним стажем алкоголизма и молодая девушка после неудачной попытки самоубийства. Ни имени, ни фамилии девушки не значилось, только рост, вес и приблизительный возраст. В милицейском протоколе было зафиксировано, что она, раздевшись донага, попыталась прыгнуть под поезд. Машинист сумел затормозить в нескольких метрах. Тело лежало на рельсах, пока не приехали милиция и «Скорая». Машинист видел, что изо рта у самоубийцы идет пена, а пульс не прощупывается. Врач на «Скорой» оказался опытным, быстро провел реанимацию. Поведение девушки было агрессивным, она бредила и не помнила, кто она такая и откуда.

Доктор прочел протокол до конца и подумал, что если бы не музыкальное образование молодого врача, то все бы закончилось для этой несчастной довольно печально. Поначалу упекли бы в изолятор, потом малость покалечили. По описанию поведения и внешнего вида она смахивала на опустившуюся потаскушку. Тело было в ссадинах и синяках, она материлась и демонстрировала всем свои распухшие и кровоточащие гениталии. Состояние ее напоминало острую алкогольную интоксикацию. Девушка утверждала, что она великая пианистка, что училась у самого Иоганна Себастьяна Баха, ей рукоплескала Вена, а Моцарт целовал руки. Она требовала отправить ее в Тель-Авив к Хлебникову и позвать Анисова к телефону. Врач «Скорой» когда-то посещал детскую музыкальную школу при консерватории и слышал эти фамилии. Девушка хоть и не была похожа на студентку консерватории, но кто знает… Он лично привез ее в больницу с предварительным диагнозом «тяжелое аффективное психическое расстройство».

Виктор Юрьевич Лиманский решил, что после обхода обязательно свяжется с этим врачом и, если диагноз подтвердится, поблагодарит за профессионализм и спасенную жизнь. Сколько таких искалеченных в «предвариловках» молодых людей он повидал на своем веку, а сколько самоубийств случалось именно после помещения в тюремный изолятор, потому что за хроническим алкоголизмом и наркотиками вовремя не был распознан маниакально-депрессивный психоз. Им можно было помочь. Сейчас Лиманский надеялся, что сумеет помочь этой уличной пианистке. Болезнь, конечно, коварная, мучительная. Как на качелях. Раскачиваемый – вполне здравомыслящий человек, пока амплитуда его настроения не взлетает к небесам от запредельного счастья и не падает в пропасть абсолютной безнадеги. И так всю жизнь. А если момент упущен, то аттракцион становится еще опаснее. Финал – срыв. Хорошо, если подстраховали, а если нет – вылетишь к черту и разобьешься в лепешку.

«Что же пианисточку нашу так качнуло? – думал доктор. – Наследственность тут, конечно, большую роль играет. Если родители живы, надо бы выяснить, как там, в роду, насчет хронического алкоголизма и попыток самоубийства. А толкнуть качели, собственно, могло что угодно – и радость, и горе, даже, например, огорчение оттого, что на концерте не по тем клавишам сыграла. Дальше, как по нотам, – депрессия, жить не хочется, а надо куда-то идти, что-то делать, но не можешь. И спать не можешь, и есть. Все тело – боль. Внутри пусто. Алкоголь и наркотики облегчают, а после них еще хуже, как вдруг, опа, – полетели вверх. А там, тут как тут, «манечка» приехала. Головку напекло, уже ты и Моцарт с Пушкиным вместе, и Наполеон с Бонапартом, и на Землю тебя не зря спустили, а с миссией особой. И способности у тебя нечеловеческие, можешь слететь запросто этажа так с десятого или броситься поезду наперерез, чтобы остановить… Всякое бывает. Лечить девочку надо и, возможно, долго».

Она лежала привязанной к поручням больничной кровати. Грязные волосы спутались, глаза провалились. Медсестра доложила, что больная, когда приходит в себя, издает странные звуки. Хочет, чтобы все слышали, как она играет концерт для рояля с оркестром. Надо бы ее выключить, уже голова болит от ее «музыки», больные жалуются. Доктор наклонился над пациенткой и получил в лицо плевок. Девушка дико захохотала и матерно выругалась. Виктор Юрьевич достал носовой платок, который с этой целью держал всегда под рукой, и спокойно вытер лоб.

– А теперь, солистка, скажи, как тебя зовут, хочу познакомиться со знаменитостью.

– А то ты не знаешь, – огрызнулась больная и отвернула лицо к стене.

– Представь, нет. Может, ты Юдина или Гинзбург, а может, передо мной сам Рихтер, а я и не признал.

– Ты что, дурак? Рихтер – мужик, а те две уже на том свете играют. Я их учила, учила, а они взяли и померли. Обе так себе, троечницы. Я лучше. Никто так Баха не играет, как я и Гленн Гульд. Слышал такого? А я вот слышала. Пластинка есть такая. Он там сыграл и говорит – только Лиза Целякович так может, больше никто, ясно.