– Эта профессорша, нафталином присыпанная, кровь девочке пьет. Ей плевать, что Лизочка слабенькая, что возраст трудный, что без отца выросла. Павел все понимал. Надо бы с профессоршей поговорить, попросить, чтобы она с ней помягче, поласковей обращалась. Может, импортных консервов, лимончиков с апельсинчиками к праздникам подбросить? А вдруг Павел был прав, и Лиза может бросить музыку? Ох как страшно! Страшнее всего на свете.

«Марфочка, – обращалась она мысленно к целительнице, – не получается радоваться. В море по пояс заходила, в небо голову задирала, так она так закружилась, что чуть не утонула. Падаю часто на ровном месте. Не помогают мне ни травки, ни химия. Только бы дожить до Лизкиного диплома!»

Но Вере удалось дожить только до результатов летней сессии. Они были далеко не блестящи. Ее самочувствие ухудшалось. Из деревни приехала тетя Катя, которой поставили раскладушку в комнате Веры. Родственница, наконец, популярно объяснила Лизе, чем больна мать и чего надо ждать. Лиза испугалась и, рыдая в подушку, пыталась кому-то невидимому доказать, что не желала смерти матери. Врачи давали срок полгода, но Вера умерла раньше. В сентябре ее хоронили. На похороны пришли консерваторские и мамины коллеги. Деревенская родня во главе с тетей Катей приехала в полном составе. Николай и Татьяна привезли двух младенцев-близнецов и кучу барахла. Они вступили в права опекунства и заняли освободившуюся комнату. Тетя Катя была организатором похорон и продемонстрировала поразительное скопидомство. Она утверждала, что денег ни на что не хватает, и если бы не помощь друзей, то хоронить пришлось бы в деревне, к чему дело и шло. Консерваторская профессура выбила хорошее место на кладбище и бесплатный оркестр; «овощебаза» организовала поминки. Лиза воспринимала происходящее как в полусне. Она почему-то запомнила море розовых, белых и сиреневых астр, лежащих в гробу и возле него. На дворе было первое сентября. Женщины подходили к Лизе, прижимаясь мокрыми лицами, мужчины боязливо поглядывали и похлопывали по спине. Она не плакала просто потому, что в какой-то момент потеряла ощущение реальности. Ее, как куклу, усаживали в автобус, выгружали, заставляли есть, пить. Говорили и даже пели, вспоминая мамины песни. Когда все ушли, Лиза поняла, что теперь к ее одиночеству подмешано чувство непреодолимой брезгливости к людям, вторгшимся в ее жизнь. Родня в первый вечер о чем-то долго ругалась за стеной, а младенцы полночи орали. Наутро тетя Катя укатила в деревню, приказав Лизе слушаться во всем Николая с Татьяной и гулять с детьми.

Оставшись сиротой, Лиза сильно похудела и вытянулась. Теперь ее трудно было назвать красавицей. Запали щеки, под глазами легла синева. Еще недавно смугло-розовая, кожа посерела и на скулах отдавала желтизной. Смотрела Лиза теперь куда-то вдаль, отрешенно и безразлично.

После похорон она долго не появлялась на занятиях, обнаружив в себе крамольное желание, червячком выгрызающее внутренности. Решение выпорхнуло внезапно и легко – Лиза бросила консерваторию. Никто из опекунов этому не препятствовал, ведь она могла бы здорово помочь с детьми, если бы дома сидела.

Профессор Анисов, насколько мог, старался удержать Лизу. Он разговаривал с ней по душам, грозился сообщить учителю, обещал, что через год она сможет сыграть концерт, что пошлет ее на конкурсы в Москву, в Варшаву, только занимайся. Лиза отводила глаза и решения своего не меняла.

Ей теперь нужны были свои, неподконтрольные деньги. Дело было в том, что в последние, самые тяжелые месяцы маминой болезни, Лиза опять почувствовала непреодолимое желание умереть. Ей часто снился сон про абсолютное счастье. В нем она плыла на спине, даже не плыла, а качалась на волнах теплого, светящегося моря. Над головой стояла луна, а на берегу сидели мама и учитель. Ей было хорошо, потому что она умерла, но об этом они не знали и просили далеко не заплывать. Просыпалась всегда в слезах от осознания, что еще живет, что сладкий сон про смерть прошел. Она заставляла себя встать, пойти в магазин, аптеку, купить еду, лекарства, подмыть мать и позвонить Анисову, чтобы каким-то образом выспросить о Хлебникове. Ей казалось, что Паша вот-вот вернется или хотя бы ей позвонит. Разве может быть иначе после той ночи? Знает ли он, как Лизе сейчас тяжело, что мать болеет, что некому помочь? Почему он молчит? Наверное, ему еще хуже.

Не так давно на уроках аккомпанемента она познакомилась сначала с Лилькой, а через нее – с Вадичкой и Юриком. Лилька была вокалисткой на подготовительном, а Вадичка и Юрик – третьекурсники-духовики. Один играл на флейте, другой на гобое, и оба были начинающими наркоманами. Пластилин и Соломка – так называла их Лиза. Про наркотики она мало что знала, в доме мать все больше водки боялась. Когда Лиза в первый раз затянулась косячком, то ясно увидела, как мать над газовой плитой держит плохо ободранную курицу. Запах паленого пера, древесной стружки и бог знает чего понравился Лизе, и как-то легче стало, веселее. Выяснилось, что можно, не особо заморачиваясь, классно проводить с мальчишками время в постели, а курение травки с ними напоминало детскую игру. Они втроем ото всех прятались, потрошили папиросы, потом забивали их опять табачком с подмешанной дурью. Лиза не видела в этом опасности. Под кайфом все казалось не таким страшным – ни мамина болезнь, ни Пашино молчание. Мама стонет в кровати, а она придет веселая, быстренько уберется, покормит, утешит – и в постель. Сразу засыпает и спит хорошо, маминых стонов не слышит.

А по-настоящему Лизу накрыло, конечно, после похорон. Чуть было не подсела она крепко на это дело. Пара ампул промидола остались и таблетки с кодеином. Ребятам дала и сама попробовала. Совсем плохо ей стало. Ребятам в кайф, а ее выворачивает, немножечко полетала, а потом в такой мрак выпала, хоть вешайся. Мальчишки объяснили ей, что так бывает, когда организм наркоту отторгает, а с алкоголем дружит. Лучше не смешивать, выбирай.

Она выбрала – с винцом и водочкой оно как-то повеселее будет, и разговоры всякие, песни под гитару, танцы-шманцы. Для этого в самый раз подходила Лилька, подрабатывающая в кооперативном ресторане на сцене и на кухне. Войдя в Лизкино положение, Лиля стала уговаривать начальство взять Лизу – хоть кем. Из вакансий была одна – место посудомойки на полставки, и Лизу приняли на работу. Скидывая с грязных тарелок остатки пищи и сливая в бочок недоеденный борщ, она вспоминала, как сдвигала на край тарелки гущу, чтобы легче было отхлебывать винно-розовый борщовый сок, и как ругалась мама. Сейчас она съела бы все, еще и тарелку вылизала бы. Ей хотелось к маме, к теплу ее рыхлой груди, к мягкому, широкому животу. Хотелось просто уткнуться и пореветь во весь голос, а мама гладила бы и утешала.

«Хотя вряд ли: накричала бы, да еще по шеям надавала, – подумала Лиза. – В объедках ковыряюсь, вот перчатки опять порвались, пальцы красные, как морковки, из них торчат – чертов кипяток! Ничего, скоро зарплату получу, сядем с Лилькой, выпьем. Сегодня Толик, Лилькин ухажер, обещал друга привести. Говорит, друг на стеклотаре работает. Кучу хренову бабок имеет. Интересно, друг брюнет или блондин? Собственно, какая разница… Глаза закрыла – и вперед. Под водочку с любым пойдет, и никто не сбежит, еще попросят. А тебе, Паша, уже ничего не достанется».