наших, убитых безжалостными врагами? Разве пристало людям отпускать волка на свободу после того, как удалось заманить его в ловушку щедрым куском мяса? Так нападем же на супостатов сейчас, когда они отяжелели от еды и вина, чтобы ни один не смог ускользнуть. Только после этого ни они сами, ни дети их впредь не причинят нам вреда.

Этот призыв смутил слабые сердца, и жители города семи башен напали на беззащитных датчан, с которыми только что разделили трапезу. Не пожалели ни женщин, ни маленьких детей. Всю ночь кровь Хаафагера и его сородичей у ворот монастыря взывала к поруганной справедливости.

– Я поверил твоему слову. Преломил с тобой хлеб. Положился на тебя и Бога твоего. Прошел под тенью твоего креста и переступил твой порог, – звучал в ночи голос Хаафагера. – Так пусть же твой Бог даст ответ!

В монастыре царила тишина.

На рассвете аббат поднялся с колен и обратился к Богу:

– Ты слышал, о Господи! Ответь же!

И в этот миг во тьме морской послышался страшный рев, словно бездонные глубины обрели язык. Монахи в страхе пали на колени, а настоятель изрек:

– Это голос Бога говорит с нами из вод. Он отвечает.

Той зимой случился такой жестокий шторм, какого не помнил никто из живых. Море бросилось на сушу и вознеслось до вершины самой главной из семи башен города. Не выдержав напора волн, башня рухнула. Вода залила улицы. Жители города семи башен бросились прочь от стихии, но безжалостная десница настигла каждого – не спасся никто. Город семи башен, четырех церквей, множества улиц и набережных погрузился в пучину, а волны стремились дальше, пока не достигли холма, на котором стоял монастырь. Аббат вознес молитву и попросил Господа остановить кару. Бог услышал. Дальше море не пошло.

В том, что история правдива, а не сплетена хитроумными сочинителями, всякий, кто сомневается, может без труда убедиться в разговоре с рыбаками, которые и по сей день снуют на своих самодельных лодках между рифами и отмелями пустынного берега. Есть среди них те, кто, заглянув в глубину с кормы хлипкого суденышка, рассмотрел под килем город со странными улицами и причудливыми набережными. Но сам я только повторяю рассказы очевидцев, ведь таинственный город открывается взору лишь изредка, когда ветер дует с севера и не позволяет волнам отбрасывать тень. В солнечные дни я часто заплывал туда, где покоится город семи башен, но ни разу не подул северный ветер, ни разу не раздвинул таинственную завесу моря. Напрасно я напрягал зрение, пытаясь заметить хоть что-нибудь похожее на творение человеческих рук.

Но знаю, что древние камни монастыря, у подножия которого когда-то лежал город семи башен, сейчас венчают огромную скалу, о которую разбиваются самые грозные волны. Тот, кто осмелится забраться на вершину и посмотреть вдаль, увидит болотистые земли и покрытый рябью водный простор, услышит беспокойные крики чаек и усталые возгласы моря.

И о том, что гнев Господень не вечен и злоба когда-нибудь покинет человеческие сердца, каждый, кто сомневается, может услышать от рыбаков, издавна населяющих край болотистых земель. Рыбаки расскажут, как в бурные ночи из морских глубин доносится глухой голос, призывающий почивших монахов восстать из своих забытых могил и сотворить молитву за души жителей города семи башен. Одетые в длинные мерцающие саваны, монахи мерно ступают по заросшим аллеям монастырского сада, и музыка их молитв заглушает вой бури. Я и сам могу это подтвердить, поскольку собственными глазами видел, как движутся в разорванной вспышками молний тьме неясные белые фигуры, и собственными ушами слышал мелодичное печальное пение, различимое даже среди завываний ветра.

Уже много веков мертвые монахи молятся о прощении жителей города семи башен. И будут молиться еще долго – до тех пор, пока от некогда прекрасного монастыря не останется ни единого камня. Только тогда станет ясно, что гнев Бога рассеялся – море отступит, и город семи башен и четырех церквей вновь будет стоять на суше.

Знаю, найдутся среди моих читателей такие, кто скажет, что это всего лишь легенда; кто решит, что туманные тени, медленно бредущие темной штормовой ночью за разрушенными стенами, не что иное, как фосфоресцирующая пена морская, разбившаяся о серые скалы. Ну а нежные гармонии, баюкающие ночную бурю, не более чем эоловы напевы ветров.

И все же слепы те, кто зрит лишь глазами. Сам я отчетливо вижу монахов в белых саванах и ясно слышу их молитвы о душах грешных жителей города семи башен. Не случайно сказано, что когда зло свершилось, следом рождается мольба о прощении и улетает сквозь время в вечность. Мир наш, словно щитами, окружен благочестиво сложенными ладонями мертвых и живых. Так будет всегда, если стрелы Божьего гнева не истребят все сущее.

Твердо знаю, что смиренные монахи безымянного монастыря и по сей день молятся о прощении грехов каждого, кого любят.

Дай-то Бог, чтобы кто-нибудь помолился и о нас.

Урок[9]

Помнится, впервые я увидел его на борту зловонного однотрубного пароходика, который в те времена курсировал между Лондонским мостом и Антверпеном. Этот человек расхаживал по палубе под руку с броско разодетой, но определенно привлекательной молодой дамой; оба громко болтали и смеялись. Обнаружив на пароходе такого попутчика, я удивился. Рейс продолжался восемнадцать часов, билет первого класса в оба конца стоил один фунт двенадцать шиллингов шесть пенсов – за эти деньги пассажиров три раза кормили на пути туда и три – на пути обратно, напитки же, как подробно объяснялось в соглашении, оплачивались особо. В то время я служил клерком в агентской конторе на Фенчерч-стрит и зарабатывал тридцать шиллингов в неделю. Мы получали свои комиссионные, приобретая товары по заказу клиентов из Индии, и я научился определять стоимость вещей на глаз. Пальто на бобриковой подкладке, которое носил этот пассажир – заканчивалось лето, и по вечерам уже было прохладно, – наверняка обошлось ему в пару сотен фунтов, а украшения, которыми он так беспечно щеголял, без труда можно было бы заложить в ломбард не меньше чем за тысячу.

Как я ни старался не глазеть на него, но все-таки глазел, и однажды, когда они со спутницей проходили мимо, он ответил на мой взгляд.

После ужина, когда я стоял, прислонившись спиной к планшири с правого борта, этот человек вышел из единственной отдельной каюты, какой похвалялся пароход, занял место напротив меня, расставил ноги, зажал пухлыми губами сигару и застыл, бесстрастно разглядывая и словно оценивая меня.

– Решили побаловать себя отдыхом на континенте? – спросил он.

Прежде я мог лишь предполагать, что он еврей, но теперь его выдала шепелявость, хоть и почти незаметная. Черты его лица были грубыми, почти топорными, но беспокойные глаза так блестели, лицо свидетельствовало о такой силе и своеобразии характера, что в целом он внушал восхищение, умеренное страхом. Он говорил тоном добродушного пренебрежения, тоном человека, настолько привыкшего видеть вокруг себя низших, что это открытие давно перестало льстить ему.

Я услышал в этом голосе властность, оспаривать которую мне и в голову не пришло.

– Да, – ответил я и добавил, что еще никогда не бывал за границей, но слышал, будто бы в Антверпене есть что посмотреть.

– Долго вы там пробудете?

– Две недели.

– Вы ведь хотели бы увидеть не только Антверпен, если бы могли себе это позволить? – продолжал он. – Очаровательная маленькая страна эта Голландия. За каких-нибудь две недели ее можно осмотреть всю. Я голландец, голландский еврей.

– По-английски вы говорите как англичанин, – заметил я. Мне почему-то захотелось угодить ему. Понятия не имею почему.

– И так же хорошо – еще на шести языках, – со смехом сообщил он. – В восемнадцать лет я покинул Амстердам палубным пассажиром на эмигрантском корабле и с тех пор там не бывал.

Он прикрыл дверь каюты, подошел ко мне и положил сильную руку на мое плечо.

– Вот что я вам предложу, – заговорил он. – Дело, которым я занимаюсь, не из тех, о которых можно забыть, пусть даже всего на несколько дней. Вдобавок есть причины… – он оглянулся на дверь каюты