Мне пришло в голову, что я веду себя совсем как эта девочка (если выражаться метафорически, а не в терминах психоанализа).

Кто-то все время продвигает меня, защищает, заботится обо мне, балует. Мне совсем неплохо живется в Японии. Я нахожусь даже в несколько более выгодной позиции, чем другие, — у меня больше жизненного опыта. Хоть я и делала в прошлом вид, что безгранично увлекаюсь сексом, я особенно не рисковала — с чужаками не путалась, не позволяла фотографировать. То есть я не отношусь к тому типу людей, которые ни с того ни с сего отправляются в Африку копать колодцы. А жаль. Тогда бы мне было все равно.

А так… я не сильно отличаюсь от злополучного К.

Мы оба завязли в городе по уши и, похоже, проживем здесь до самой смерти без особой надежды на светлое будущее.

Да и вообще, что такое надежда? Даже если бы она существовала — нечто блестящее и переливающееся всеми цветами радуги где-нибудь в недосягаемости, — ясно как день, что мне не удастся вместить в себя заключенную в ней мощную энергию. В этом городе нет надежды. Нет ее ни в глазах прохожих, ни в телевизионных передачах, ни в торговых центрах.

Я выросла в этом городе. Выросла под звук извечных «разговоров за соседним столиком», настолько бессмысленных, что мне хотелось поколотить каждого, кто принимал в них участие.

К. думал, что сможет обрести надежду через интенсивный секс. Поэтому он занимался этим ежедневно, пытаясь таким образом раствориться без остатка в жизни, навалившейся на него всей тяжестью.

А мне надоело так жить. Вместо этого я строю алтари и возлагаю на них себя в качестве жертвы. И я не знаю, кто из нас двоих прав, но мне кажется, что сейчас со мной происходят очень хорошие вещи. Хотя в одном я согласна с К. — я тоже топчусь на месте, только имитируя движение вперед. И эта моя нерешительность не исчезнет никогда — ни после пышной свадьбы, на которой я увижу слезы счастья на глазах своих родителей, ни после родов, когда я почувствую тяжесть собственного ребенка у себя на руках.

Я не знаю точно — быть может, в этом виновата эпоха. А может быть, причина кроется в моем характере. Или же нечто, веками существовавшее в нас — людях, — вдруг исчезло, и мы потеряли дорогу. И когда вновь и вновь я оказываюсь в этом тупике, все кажется мне таким далеким, чужим: все мои переживания, радости и печали.

Моя жизненная эстетика, моя возвышенная грусть — всего лишь миниатюрный садик, разбитый в коробке с песком. Садик, обреченный вечно оставаться в коробке как олицетворение фрагментарности моего существования.

Я окончательно впала в депрессию.

Но, вероятно, призраки прошлого все-таки выбились из сил. Оставив меня в покое, они попрятались по черным топким канавам.

В субботу днем, когда я уже собиралась выходить из дома, заверещал дверной звонок. «Неужели почта?» — перебирая в уме других возможных посетителей, я пошла открывать. К моему удивлению за дверью стоял отец.

Немного смутившись, я пригласила его войти.

Мне было трудно поверить собственным глазам — отец здесь, но без мамы.

— Не волнуйся, я скоро уйду. Спешу на работу. Даже таксиста не отпустил — попросил внизу подождать.

С этими словами отец, с годами пополневший — а ведь в молодости был тощ как спичка, — тяжело опустился на стул в гостиной. В руках он держал большой узел.

— Это что? — я вопросительно посмотрела на него.

— Я подыскивал тебе подарок и в чулане нашел вот это. Бидзэнский фарфор. Лучше уж использовать его по назначению, чем держать просто так, для коллекции.

Отец развязал красивый платок и открыл деревянный ящик. На свет показалась огромная тяжелая посудина.

— Спасибо.

Я убедилась в том, что целью папиного визита было вручение мне подарка, и обрадованно улыбнулась.

Я ждала, что отец, так сказать, откланяется и выйдет — задание выполнено, а разговаривать нам особо не о чем, — но он все так же неподвижно сидел на стуле.

— Папа, ты хочешь мне что-то сказать?

— М-м… — он колебался. Потом произнес: — Я не уверен, стоит ли рассказывать тебе об этом…

— О чем?

— Мне казалось, что для тебя лучше, если ты и дальше будешь жить, ни о чем не зная. До сегодняшнего дня я ни с кем эту тему не обсуждал. Но, видишь ли, ты переезжаешь в новый дом. Когда я услышал, что он находится на берегу реки, мне стало ясно, что я — для твоего же блага — должен тебе это рассказать.

— Это, наверное, про маму, — вслух сказала я, а про себя подумала, что он приехал ко мне один, поскольку хочет рассказать то, о чем можно говорить только в мамино отсутствие.

— Да. Я хочу рассказать тебе о том, что произошло сразу после того, как ты родилась.

— Это про то, что на самом деле я родилась не в Токио, как вы всегда говорили? Мама мне уже рассказала.

Услышав это, отец погрустнел.

— Незадолго до твоего рождения у меня случились неприятности на работе. Кроме того, у меня была любовница — я даже собирался закрыть дело и жениться на ней. Но мамино душевное состояние сильно ухудшилось, да и ты должна была вот-вот родиться, поэтому в конце концов я поругался с любовницей, и мы расстались.

— А мама об этом знала?

— Конечно знала. Потому и заболела.

Отец был все так же грустен. Теперь я поняла, по какой причине он после моего рождения сосредоточился только на семье и на фарфоре. Если бы все сложилось иначе, я могла бы сейчас жить совсем по-другому. Или не жить вовсе…

— После того как ты родилась, вы с мамой около полугода провели в доме бабушки. Бабушка только потом переехала в Токио, а тогда жила в маленьком городке. Ее дом стоял у реки. Об этом ты тоже слышала?

— Ага.

— Я приехал впервые тебя повидать, когда тебе было уже полгода. Мамы не было дома, и бабушка с улыбкой сказала мне: «Она на реке. Днем она всегда ходит на реку». Хотя бабушка мило улыбалась, мне почудилось, что за этой улыбкой что-то кроется, как будто она пыталась меня о чем-то предупредить. Не дожидаясь возвращения твоей матери, я пошел к реке. На саму плотину нельзя было спуститься, но зато прямо над ней был перекинут мост, с которого можно было любоваться бурлящей водой. Узкий мост — по нему с трудом могла проехать машина — тем не менее был очень высоким. На нем, прислонившись к перилам, стояла твоя мама. Тебя, еще совсем кроху, она прижимала к груди. Мне стало страшно, когда я это увидел. Прохожих не было, но если бы кто-нибудь посторонний оказался поблизости, я уверен — он бы попытался увести твою мать оттуда. Мама смотрела на воду, обняв тебя и сильно перевесившись через перила. Должно быть, она глубоко задумалась и ничего не замечала. Ты висела прямо над водой. Когда я подошел и заговорил с ней, она посмотрела на меня с умиротворенным помолодевшим лицом, как на нашей первой встрече во время сватовства. Я успокоился. Взял тебя на руки, подержал. Мы разговаривали о том о сем, о каких-то мелочах. Вдруг она замолчала. Когда я спросил, в чем дело, она неожиданно принялась на меня кричать, а потом — буквально через секунду — схватила тебя и бросила в реку. Конечно, мы тут же побежали тебя спасать. К счастью, там, куда ты упала, было неглубоко, а течение слабое. Поэтому ты практически не пострадала и в больнице уже улыбалась вовсю. Но мама была в шоковом состоянии. Она ни на что не реагировала и, казалось, ничего не соображала. Когда она пришла в себя, она долго плакала и просила у тебя прощения. Вскоре ее положили на лечение в одну из больниц в Токио. Я тогда о многом передумал и решил, что так дальше нельзя, надо все исправить, зажить новой жизнью. Я навещал маму в больнице каждый день. Она постепенно поправлялась. Она знала, что попала в больницу из-за нервного истощения, знала, чем было вызвано это истощение… Единственное, чего не сохранила ее память, — тот эпизод на реке, когда она бросила тебя в воду. Я думаю, она до сих пор об этом не знает. Хотя, конечно, не могу быть уверен полностью. Постепенно она окончательно восстановилась и выписалась из больницы. Мы снова зажили все вместе, радуясь тебе — нашей новой дочке.