По одной из версий, термин «мародер» появился в годы Тридцатилетней войны (1618–1648). Его связывают с солдатами-наемниками немецкого генерала Иоганна Мероде, которые пользовались военным положением для циничного разграбления населения захваченных городов. В XVIII веке слово прижилось и в России, где оно чаще звучало в более понятном русскому уху созвучии «миродер».

Вот только… Назови хоть так, хоть эдак – все едино: мародерство в нашей стране считалось мало того что ремеслом презираемым (сродни «лихоимству» – греховной страсти, заключающейся в приобретении выгоды за счет затруднительного положения ближнего), но и официально признавалось уголовно наказуемым деянием. К сожалению, ленинградским милиционерам в годы блокады пришлось столкнуться и с этим, новым для себя типом преступлений.

Мародеры обворовывали мертвых на улицах, в моргах, на кладбищах. Да что там? – Везде, где представлялась такая возможность. Чаще всего хватали верхнюю одежду и обувь, но бывали случаи, когда бесхозные трупы раздевали буквально до нижнего белья. Налетали, аки вороны на падаль. Действовали методично, быстро, опасаясь быть застигнутыми на месте преступления. Если примерзшие валенки не снимались – запросто могли отпилить покойнику ноги. Обручальное кольцо уносили вместе с отрубленным пальцем… Еще более отвратительными становились эпизоды, связанные с «раздеванием» живых людей, упавших на улице вследствие временного упадка сил или голодного обморока. Понятно, что лишив таких людей шапки, пальто и обуви, преступники обрекали их на предсказуемую смерть. Впрочем, в те страшные дни смерть была «предсказуема» повсюду.

К мародерству «классическому» в блокадном Ленинграде была приравнена и спекуляция. Здесь применительно к тем случаям, когда отдельные преступные элементы, устраиваясь в торговые и распределительные организации, расхищали продукты, а затем обменивали их на рынках и стихийных толкучках на ценные вещи, одежду, предметы роскоши. Военный Совет в своем специальном постановлении расценил эти действия как «мародерство», установив за них повышенную уголовную ответственность.

И всё же самым главным предметом преступных посягательств являлись продукты питания. Прежде всего – Хлеб. Синонимом которого стала сама Жизнь. Карманники «щипали» у горожан продуктовые карточки; грабители предпочитали действовать «на рывок», выхватывая у ослабевших людей сумки с хлебом и теми же карточками; бандиты грабили склады, магазины и совершали дерзкие налеты на хлебные обозы, что в условиях первой блокадной зимы зачастую представляли собой повозки, в которые впрягались не лошади, но средних лет женщины.

Измученные голодом, в силу разных причин лишенные (либо лишившиеся) продовольственных карточек люди нередко просто выхватывали у «отоварившихся» в магазинах счастливчиков их пайку и тут же съедали ее, покорно принимая неминуемые жесточайшие побои. Чаще всего такого рода преступления совершали дети и подростки. К слову, с юридической точки зрения уголовное преследование за подобный проступок не предусматривалось в силу его внешней малозначительности – ведь съеденный кусочек хлеба официально стоил всего несколько копеек. Но в условиях блокадного Ленинграда этот кусочек имел и другую стоимость – человеческую жизнь. Посему было принято решение в обязательном порядке привлекать задержанных за такие преступления к уголовной ответственности, вплоть до высшей меры. Как результат: случаев «краж у прилавка» стало значительно меньше.

Прекрасно осознавая последствия «хлебных преступлений», милиционеры вели с ними беспощадную борьбу: сопровождали хлеб от пекарен до магазинов, присутствовали при его раздаче, «перекрывали» крупные очереди, выявляя подозрительных лиц и потенциальных карманников, устраивали засады в местах, где практиковались грабежи «на рывок».

Из блокадных записей сотрудника ленинградского уголовного розыска Федора Черенкова: «15 июня (1942). Завтра, объявили, будет банный день… Мытье в бане не состоялось. Прибежал посыльный. Тревога. Бежим из бани. В доме № 13 по улице Жуковского убийство. Розыск убийцы поручили мне и Бычкову. Я попросил Гришу Ищенко с Гранатом. Нашли гада только 20-го – убил за 500 граммов хлеба. Трибунал. Старшина Блинов выдал кальсоны и рубашку чистую, но с двумя заплатами».

В это же время сотрудники ОБХСС днем и ночью охотились на «крупную рыбу». К представителям таковой относились: преступники из числа лиц, которым по роду своей деятельности приходилось заниматься операциями с продовольствием (работники торговли, общественного питания, системы снабжения); крупные спекулянты и дельцы «черного рынка»; должностные работники, выписывавшие продуктовые карточки на вымышленных лиц, либо присваивавшие карточки умерших или выбывших людей; фальшивомонетчики, занимающиеся подделкой карточек.{ Одним из крупных уголовных дел блокадного Ленинграда стало майское, 1942 года дело о фальшивых продуктовых карточек, которые изготовлялись, хоть и в кустарных условиях, но на подлинной бумаге, подлинными красками и подлинными шрифтами. Уборщица цеха «Лениздата» собирала подготовленные на выброс изношенные шрифты и обрезки карточной бумаги, выносила их и продавала двум фальшивомонетчикам. На выходе у тех получался практически подлинный «продукт»: распознать такого рода подделку мог лишь профессионал, знающий, в чем заключаются различия между ручным и типографским наборами.}

Результаты титанической работы ленинградского ОБХСС поражают воображение даже и в наши дни. Судите сами: в общей сложности за время блокады сотрудниками этой милицейской службы было изъято у спекулянтов и расхитителей: продуктов – 701 тонна 387 кг, наличных денег – 23 331 736 рублей, золота в изделиях и слитках – 124 968 кг. За этими цифрами – тысячи спасенных жизней не только ленинградцев, но и других советских людей. Ибо, если изъятые у преступников продукты питания распределялись сугубо по госпиталям, лечебным и детским учреждениям Ленинграда, то вот деньги и ценности через местное отделение Госбанка поступали в Фонд обороны всей страны. Так что не только Большая земля помогала Ленинграду выстоять, но и сам осажденный город, чем мог, помогал Родине…

* * *

Вскоре после полного снятия блокады в Ленинграде вновь стремительно начала расти преступность. Город наводнили банды профессиональных уголовников и не уступающие им в жестокости шайки подростковой шпаны. На счету одной только группы, возглавляемой 17-летним Борисом Королевым – по прозвищу, разумеется, Король, – числились десятки преступлений.

В ночь на 24 июня 1944 года из Музея истории религии Академии наук СССР, который в ту пору размещался в стенах Казанского собора, был похищен представляющий историческую ценность бюст фельдмаршала Кутузова на бронзовом постаменте работы ХIХ века.

Дерзкая «кража со взломом» в какой-то степени получила окрас преступления политического. А все потому, что в годы войны персоналию Светлейшего Князя Михаила Илларионовича в очередной раз «подняли на щит» и взялись активно использовать в идеолого-пропагандистских целях. Так, в июле 1942 года в СССР были учреждены ордена Кутузова 1-й и 2-й степеней (второй после ордена Суворова по порядку учреждения и старшинства «полководческий» орден), а за три месяца до кражи в Казанском соборе на советские экраны вышел художественный фильм «Кутузов», создатели которого впоследствии удостоились Сталинской премии. Посему неудивительно, что после того, как преступление не удалось раскрыть по горячим следам, этим уголовным делом занялись лучшие сыщики ленинградской милиции.