— М-да… крепок человек задним умом, — ответил я этому многоопытному «мудрецу».

На том рассказ мой закончился. Да и мне, Богом клянусь, едва каюк не пришел: сердце готово было разорваться, к голове кровь прихлынула — того гляди скопытишься. Теперь для меня не оставалось никаких сомнений: я люблю свою жену. А жена сидела в двух шагах от меня и дрожала всем телом. И до того мне было жаль ее — хоть плачь.

Встал я с места и принялся расхаживать по комнате из угла в угол.

В блокноте моем есть запись, что я-де хорошо поступил. Очень хорошо сделал, потому как пора было встряхнуть ее малость… Словом, сплошная ерунда. Что хорошего мог я сделать в той ситуации?

Но попадались среди моих заметок даже угрозы: мне, мол, надоело выступать в роли рыцаря, чаша терпения моего переполнилась. Пока она была больна — еще куда ни шло… а по совести говоря, болезнь ее меня не касается: нечего убиваться в моем доме от любви к другому! Не выставить ли ее за порог?

Я даже не могу винить себя — такой уж я есть: она влюблена не в меня, а в другого, и я готов выставить ее вон.

Как сейчас помню, я еще долго кипятился, не мог успокоиться — видимо, все же совесть мучила. Записи свои я делал всю ночь. Смысл моих рассуждений сводился к следующему: легко не испытывать ревности, легко отмахнуться от какого-нибудь Ридольфи, покуда ты не влюблен. Иное дело теперь, когда я люблю ее.

Теперь ей решать, каковы ее намерения, чего она хочет. Ведь сегодняшним разговором я передал нашу судьбу в ее руки.

Слово — за ней.

Уж слишком легко и удобно ей жилось до сих пор. Знай критиковала, если что не по ней, вечно носом крутила. Отныне все будет по-другому: недовольна — изволь действовать.

Все это записано в моем блокноте, черным по белому.

Утром я ушел из дома и весь день к себе не заглядывал. И вот ведь что поразительно: хотя домой я вернулся запоздно, жена покорно ждала меня с ужином. Более того, собственноручно приготовила мне тосты — беспримерное достижение, такого на мою долю отродясь не выпадало. А после ужина сама подкатилась ко мне.

— Дядюшка Бух-Бух, — говорит, — месье Злючка, послушайте меня! (Назвала меня сразу двумя кличками, что тоже было весьма странно.) Можно мне кое-что сказать? — спрашивает подобострастно.

— Можно.

— Тогда скажу. Ты глупец, каких свет не видал, ясно? И еще хочу сказать, чтобы ты не сердился. — И тут она привычным жестом слегка коснулась пальчиками моего жилета. Я же подумал, что все идет как надо.

Про нас, голландцев, ходит молва, будто бы мы хорошие строители. Зато если надо обустроить собственную жизнь — не приведи Господь, это не по нашей части. Похоже, мы скованы какими-то схемами: по сей день не возьму в толк, что тому причиной. Вот, примера ради: как положено воспитанному юноше сидеть за столом, почему он и пикнуть не смеет, зато мгновенно должен вскинуть голову, как только хозяин дома выразит желание выпить, подняв вверх бокал с пивом. Таковы мы, голландцы.

Что за странный мы народ. Господи! И конечно, со святостью семейной жизни, с целомудрием наших толстых девицу нас тоже все не просто. Зато смеяться мы не умеем, и в этом суть. Ведь французы-то умеют. Но — подобно холодному ручью под ярким солнцем, так безжалостно и безоглядно.

Вот об этом я и хочу сказать.

Мы не ведаем вкуса радости. Бесцветные и вялые, мы благожелательны, но жестки. И пожалуй, несчастливы от природы.

Способен ли почувствовать хоть какой-то смак, хоть какой-то вкус жизни человек, который во всем ищет логику, следование долгу, словом, стремится воспринимать мир рассудком? Здесь непостижимое и умопомрачительное хитросплетение!.. Человек, каждый шаг которого должен быть последовательным?

— Почему я должна лишать себя святой благодати? — не так давно ошеломила меня вопросом жена, когда я никак не мог взять в толк, отчего ей хочется пойти в церковь. Правда, в тот день был праздник, но ей-то что? Веры она не признает и с неким дурного толка превосходством взирает на истово верующих. (Например, на свою приятельницу мадам Лагранж.)

— Что же здесь удивительного? — возразила она мне. — Не могу понять людей, которые вдруг решают про себя, что им недоступно смирение.

Именно это я и хочу отметить. Ведь она была на свой лад верной, супруга моя, голову даю на отсечение, что иногда казалось, душа ее — воплощение верности. И при этом изменяла мне. Но ведь бывает так, что людей, тщетно пытающихся избавиться от неисправимости собственной натуры, именно и влечет неудержимо эта загадочная слабость. Эта двойственность. Эта лживость… Она-то и завораживает, сводит с ума.

И от этой женщины добивался я постоянства, когда именно этим восхищался в ней более всего — ненавидя и завидуя, страстно и горько — восхищался ее легкостью, этой способностью к сомнительной, скользкой игре, к забаве в прятки, в которую втягивала она все и всех на свете. И конечно же, меня привлекал ее смех.

А смеяться она любила. Чему угодно, любым пустякам. Плескалась в смехе, как дитя в ванночке.

«Я же и смеяться не умею», — вписывал я в свой блокнот в ту пору. Стоит ли удивляться, что вопреки собственной горечи, поперек своей души я иной раз задавался вопросом: а вдруг да она права? Может, именно так и следует жить, поскольку того требует от нас сама жизнь? К этой мысли мне и хотелось подвести, так как она тоже зафиксирована в тех моих прежних записях. Хотя и коротко, в двух словах. Загляни кто в мой блокнот, нипочем не догадается, что она означает, эта краткая, простая фраза: «Она права».

Я-то понимаю. Дорогой ценой далось мне это понимание. Но по-настоящему я понял только теперь.

С тем и закроем эту главу моей жизни, поскольку за ней следует новый период. Подозрительный. И не только тем, что был он такой уж блаженный… Одурманивающий.

Какие виды имела на меня моя супруга — загадка, да и только. Долгое время промеж нас царили тишь, гладь да Божья благодать. Я тоже не допытывался до причины перемен, судя по всему, устал… Почему, например, мне даже в тарелку дуют, чтобы суп остыл побыстрей? А именно так и делают. Почему домашние шлепанцы приготовлены заранее и стоят на месте? Ведь прежде их никогда не готовили к моему приходу. И вообще: почему со мной так предупредительны в моем собственном доме? И почему столь насмешливы? Вот вам пример. Раннее утро.