Он бегает туда-сюда по берегу и кричит. Он машет руками и вопит, чтобы она вернулась за ним. Но она не возвращается. Ингрид гребет. На море штиль, море поблескивает, островки белые с черной каймой, вода зеленая. Она налегает на весла, движения у нее размеренные и сильные, как у матери, и она преодолела уже полпути до дома, когда ее нагоняет незнакомая лодка с двумя гребцами и в ялик прыгает дедушка, не знающий, браниться ему или смеяться, Ингрид понимает это, глядя на него, на старика, которого она знает лучше кого бы то ни было. Он заявляет, что теперь, черт бы все побрал, пускай она сама и гребет до дома, а сам он сядет на скамейку и знай себе курить будет.

Глава 29

Когда Барбру росла на Баррёе, собственного стула у девочек не имелось. Ели они, стоя у стола. Из женщин в семье сидела только мать, Кайя, да и то лишь после того, как родила первого сына. После смерти Кайи Барбру хотела забрать ее стул, однако Ханс решил отдать его Марии, на которой как раз незадолго до этого женился. Немного погодя старший брат Эрлинг тоже нашел себе жену и перебрался на другой остров, богаче. Так у Барбру и Марии почти одновременно появилось по собственному стулу. А когда Ингрид было всего-то три года, ее отец сколотил креслице и ей, с подлокотниками: на них клали дощечку, на которую садилась девочка, а ноги ставила на сиденье. Потом Ингрид подросла и дощечку убрали.

Целая эпоха закончилась.

Об этом в доме не говорили. Непонятно, почему женщинам разрешили садиться – потому что того потребовала Барбру или Ханс привез эту идею с Лофотен. Но так уж повелось, как бывает, когда люди продираются сквозь лесную чащу, этот новый путь нравится им, они проходят его заново и мало-помалу прокладывают тропу – на самом деле, тропу эту можно назвать привычкой.

Однако Барбру помнила, каково это – жить без стульев, поэтому куда бы она ни шла, везде таскала с собой стул – в лодочный сарай, и на пристань, и на луг, садилась на стул и смотрела на животных, и на небо, и на кулика-сороку на отмели. Мебель на улице превращала небо в потолок, а горизонт – в стены этого дома под названием мир. Такого прежде никто не делал. И они так к этому и не привыкли.

И вот им понадобилось сколотить еще один стул, для Ларса. Его смастерил Ханс на столярном верстаке на шведской пристани. Барбру следила за ним. Приносила кофе и перекусить. А Ханс пытался ее прогнать.

Но она все топталась возле сарая, и, чтобы она не ждала под дождем, Ханс впускал ее внутрь и просил подмести стружку и убрать инструменты, которые больше ему не требовались.

Получился самый красивый стул на острове. Похожий на стул Ингрид, с подлокотниками, чтобы класть на них дощечку, а еще с вырезанным на спинке узором, похожим на лепестки никем не виданного цветка. В сиденье была овальная дырка, в которую Ларс мог ходить по-большому, если под стул подставить горшок, так что стул делался и сортиром – это пока Ларс не вырос и не стал ходить в общий туалет, рядом с хлевом.

Глава 30

У них, случается, бывают гости с других островов. Гостям накрывают угощение и кофе, и все разговаривают, перебивая друг дружку, потому что в островитянах постоянно копятся слова, и рано или поздно они вырываются наружу. Выговорившись, они снова разъезжаются по домам и дальше копят фразы. А вот незнакомые никогда не являются в гости случайно.

Но что это?

На востоке от блестящих волн отделяется серая тень, которая чуть погодя превращается в лодку. Первым ее замечает Ханс, паруса на лодке нет, на борту всего один мужчина, лодка далеко, поэтому у них вполне достаточно времени узнать о нем все еще до того, как он причалит. Во-первых, места для него тут незнакомые, это наверняка, и гребец из него неважный, значит, он не с побережья?

Но есть в его движениях некая уверенность, словно именно сюда он и направляется, на Баррёй, и они задаются вопросом, не рассказывали ли ему про них, возможно, именно эти рассказы заронили ему в голову идею добраться до них, а может, он знаком с ними или их дальний родственник?

Но у них нет ни знакомых, ни родственников, живущих вдали от побережья.

Может, он хочет им что-то продать? Прежде такого не случалось, но ведь и исключать такого нельзя. Или он несет им весточку?

Однако обычно это делает Томас со Стангхолмена или кто-нибудь из гребцов с фактории. Да и что же это за весточка – неужто кто-то умер?

Ханс перебирает в голове всех тех близких, кто мог умереть, и приходит к выводу, что чужака они не послали бы, но ведь бывают и другие вести?..

Какие, например?

Наконец, они узнают лодку, это ялик Адольфа из Малвики, что прямо под горой живет, а Адольф свои лодки никому не дает, по крайней мере тем, кто не умеет грести и не знает, где находится, уж точно не дает. Иначе говоря, незнакомец несет с собой волну неведенья, мало того – он и выглядит устрашающе: вот он стоит в покачивающейся лодке, у него длинные черные волосы и борода, а глаза глядят в разные стороны.

Их первое желание – прогнать его обратно в море. Но они вежливые и им любопытно, поэтому они неподвижно стоят и смотрят, как он вылезает на берег, и слышат, как он говорит – быстро и громко, на незнакомом им диалекте. Они понимают, что он от чего-то сбежал, от наказания, так он сам говорит и еще чтобы они сжалились над ним.

– Я вижу, что вы простые люди, непривычные к таким, как я, я бы мог быстро с вами расправиться, но не стану, а приму ваше гостеприимство…

Незнакомец производит впечатление человека образованного, и Ханса это успокаивает. И голос добавляет уверенности, молчание вкупе с такой грубой внешностью было бы хуже. Он спокойно кивает родным, но чужаку говорит:

– Тут-то не место тебе.

На этом все меняется.

– А я тебе говорю – тут-то я и буду, – передразнивает незнакомец их говор и, усмехнувшись и перебросив за спину заплечный мешок, шагает к постройкам. Лодку он не швартует. Остальные, разинув рты, смотрят ему вслед, молчаливо созерцают вторжение в их царство.

Мартин бредет к лодке и хватается за швартов. Они ставят лодку вертикально,