Целые сутки ты не убирала магнитофон ото рта, ведя меня по своему маршруту и сопровождая беседой каждый шаг. У тебя всегда был дар общения с детьми, поэтому первым делом мы отправились к тебе на работу, в детское отделение, и там ты провела меня по всем палатам, где каждого ребенка называла по имени, всех обнимала, совала плюшевого мишку, играла в видеоигры или в куклы. Ты без труда переходила на их уровень. Собственно, почти все, что я знаю о врачебном такте, – твоя наука. Они увидели магнитофон и спросили, зачем он тебе. Ты совала им магнитофон, и каждый обращался ко мне, звеня теперь у меня в кабине весельем и надеждой. Я мало что знал об их диагнозах и врачах, но подсказкой служили их голоса. То, как ты на них действуешь, можно было осязать. Как и то, как им будет тебя не хватать.

Мы побывали в продовольственном магазине и сделали покупки по твоему списку. В торговом центре купили туфли и подарок кому-то на день рождения. Сидя в кресле парикмахерской, ты слушала рассказ мастера-стилиста о проблеме запаха из подмышек у ее бойфренда. Когда мастер отлучилась, чтобы встретить очередную клиентку, ты прошептала в магнитофон: «Если она думает, что от ее парня пахнет, ей стоило бы пробежаться с тобой». Потом ты взяла меня на педикюр, где педикюрша сказала, что у тебя многовато мозолей из-за злоупотребления бегом. На дневном киносеансе ты, хрустя прямо мне в ухо попкорном, велела мне закрыть глаза, потому что на экране целуются. «Ладно, шучу. Ты целуешься лучше, чем он. Он грубиян. Спрашиваешь, откуда у меня такие познания? Ну… – Я слышал, как ты улыбаешься. – Разбираюсь, и все». После сеанса ты отправилась в туалет и перед дверью сказала: «Сюда тебе нельзя. Только для женщин».

Пока я катил по Алабаме, ты привела меня в наш любимый придорожный ресторан, где принялась чавкать у меня над ухом пирогом с лаймом и со сгущенным молоком, приговаривая: «Звучит вкусно, правда?» Потом ты сказала: «Загляни в коробку и достань большой пакет с надписью «Десерт»». Я подчинился. «Теперь открывай, только осторожно». Я приподнял крышку и обнаружил внутри кусок именно такого пирога с лаймом. «Ты уже решил, что я про тебя забыла?» Я свернул в зону отдыха, и мы полакомились пирогом вдвоем. Ты отвела меня в нашу комнату, и мы вместе улеглись. Внешний мир перестал существовать. Ты лежала рядом и запускала пальцы мне в волосы, почесывала мне спину. «Теперь я усну рядом с тобой. Но ты смотри, не засыпай, пока не доедешь до нашего кондоминиума на море. Я обвиваю тебя руками. Какой ты тощий! Изволь набрать вес. Слишком много работаешь!»

На несколько минут ты притихла. Я знал, что ты рядом, потому что слышал твое дыхание. Потом ты зашептала: «Бен… где-то на долгом пути… где-то там, я отдала тебе свое сердце и не хочу, чтобы ты его мне возвращал. Никогда, слышишь?»

Я помимо воли закивал, а ты вдруг сказала: «Не смей кивать дороге перед тобой! Отвечай вслух!»

Я заулыбался.

«Я тебя слышу».

Снова снег. Эшли мучается от боли, на нее начинает влиять высота. Либо я спущу ее вниз, либо здесь, на высоте, она умрет. Знаю… но если хотя бы не попробую, то мы оба погибнем.

Гровер?

Его надо похоронить, только я не уверен, что у меня хватит для этого сил. Можно считать, что он уже похоронен. К тому же чуть выше, среди камней, затаилась угроза.

Мне необходимо отдохнуть.

Ветер усиливается. Когда он дует с юга, то свистит в фюзеляже, и получается звук, как в пивной бутылке. Или как прибывающий поезд, который никак не остановится.

Я все время таращусь на компас, ломая голову, как нам отсюда выбраться, но что поделать, если вокруг одни горы? Поди пойми, в какую сторону податься. Если ошибиться с углом, то… В общем, здесь все плохо. Хуже не придумаешь.

Я хочу рассказать людям, что Эшли пыталась попасть домой. Хочу, чтобы они это знали. Но очень может статься, что они об этом так и не узнают.

Я проснулся вместе с солнцем, слабый и больной. Перевернулся на другой бок, натянул на лицо спальный мешок – и снова проснулся, только теперь время близилось к обеду. Но, как ни пытался, встать так и не смог. Не припомню, когда умудрялся проспать целый день, – только сразу после катастрофы. Наверное, весь мой адреналин израсходован без остатка.

Эшли почти не шевелилась. Высота, голод, авиакатастрофа, боль – все это вместе обрушилось на нас всей тяжестью. Ближе к закату я наконец вылез из спального мешка и упал в снег. Все тело болело, я почти не мог двигаться.

Наш костер давно прогорел. Зато моя одежда высохла, поэтому я натянул ее на себя, через силу собрал рюкзак, снова развел костер, чтобы Эшли не замерзла, бросил две пригоршни снега в горелку, чтобы к ее пробуждению была теплая вода. На Гровера я старался не смотреть.

Нам нужна была пища.

Я взвалил на себя рюкзак, привязал к нему лук и вышел на свет как раз вместе с солнцем. Воздух был сухой и трескучий, при дыхании изо рта вылетали кристаллики льда. Следы у входа я припорошил снегом, чтобы при возвращении знать, наведывались ли в мое отсутствие гости. Потом привязал к ногам снегоступы, достал компас, дождался, пока успокоится стрелка, нацелился на могучий горный кряж на расстоянии около полумили и поплелся туда. Поскольку я находится не на вершине, то у меня не было полного обзора местности, поэтому компас был совершенно незаменим.

На протяжении трех часов я определял ориентиры и пробивался сквозь снег. Он был сухим и мерзлым, а не липким и сырым, но мне все равно приходилось то и дело останавливаться и подтягивать на коленях гетры. Первое озеро меня разочаровало, пришлось начать обходить его по периметру. По пути я наткнулся на вытекавший из озера ручей. Поверхность озера была покрыта льдом, но ручей был живой, вода в нем прозрачная, чистая, почти сладкая на вкус. Было холодно, я решил попить, чтобы сбить температуру тела. К тому же я двигался, а значит, был обязан пить. Моча у меня стала почти прозрачной – хороший признак.

Примерно через милю ручей резко отклонился влево. В месте поворота, под нависшей скалой, образовался глубокий омут с заснеженными берегами. Я не слишком доверял своему умению рыбачить. Мои руки окоченели, да и опыта у меня было маловато. Чего ради рыба клюнет на мушку, отлично зная, что зимой мушки дохнут на лету? Рыба не так глупа.

У Гровера была припасена склянка с фальшивыми лососевыми икринками, похожими на красные и оранжевые горошины. Я подцепил одну на крючок, закрепил крючок на леске и забросил «икринку» в воду.

Прошло двадцать минут – и ни одной поклевки. Я смотал леску и отправился на поиски омута покрупнее. Найдя его на расстоянии мили, я проделал все то же самое – с тем же результатом. Только в этот раз я разглядел в бурлящем потоке мельтешащие тени. Много теней. Я знал, что это рыба, но не понимал, почему нет клева.

Поэтому этот процесс и называется ужением, а не ловлей.

Спустя полчаса, окончательно превратившись в сосульку, я опять смотал леску и потащился по снегу дальше. Я устал, замерз, смертельно проголодался. В этот раз, подбираясь к другому ручью, мне пришлось сначала лезть вверх, потом спускаться. На высокогорье, да еще с такой болью в ребрах, любой подъем требовал почти невозможного усилия, недопустимого расхода калорий. Наконец я спустился к незнакомому ручью. Он оказался шире первого примерно вдвое, но мельче, хотя объем воды внушал надежду.