прогресс подковырнул. Какие уж там заработки, вот вы говорите, из-за денег, нам сверхурочные не платили, слова такого не знали…

— Профсоюз плохо работал.

— Какой профсоюз — весна приближалась. Ни запчастей, ни железа, холодище! На улице женщины работали, кирпичи грели в костре и потом на спину подвязывали, чтоб поясницу сохранить.

— Прямо блокада какая-то, — засмеялась Любовь Борисовна. — Вы с какого года?

— Привязывали! Врать-то мне какой резон? Вот вы вставили шпильку, что мне это в городе не нужно, сено, мол, это ваше. Еще, думаете, про навоз, мол, заговорит…

— Ну да, ну да, — сводил на шутку доцент, — «но хлеб, который жрете вы, ведь мы его, того-с, навозом», так?

— Да-да, уж точно, «они бы вилами пришли вас заколоть за каждый крик ваш, брошенный в меня!»

— Ириша, разводим на пятнадцать шагов, — смеялась Любовь Борисовна.

— Ну что вы, доцент и студент — это все равно, что офицер и ефрейтор, какая тут дуэль, — поуничижался я.

— Струсил ты, — заявила Ирина. — Давайте разожжем костер из мусора.

— Да вот и в городе, — я хотел непременно оставить за собой последнее слово. — На мясокомбинате…

— Ой, не надо! — закричала Ирина, закрывая уши ладонями.

— Я не о крови. Хотя вот раскладывает же Любовь Борисовна колбасу и отварное мясо, есть-то будешь, и класс жажду заливает не квасом…

— Замолчи!

Нас повели за стол, накрытый на застекленной террасе. Усаживаясь, доцент обратился ко мне:

— Вы позволите, у меня серьезный разговор? Спасибо, Ириша, достаточно зелени. У нас на кафедре расширение штатов, набирается группа языка эсперанто, вы понимаете, как это важно для науки, искусства и как это перспективно. Было бы жаль, если б нахлынули ловкие дельцы от науки, сняли бы сливки, а потом приходят «пахари», вы понимаете этот термин, он нов, вам должен понравиться, это о том, кто пашет, а не заботится о выгоде.

— Но мы же латынь упоминали, разве не хватает?

— Она трудна для всех, оставим ее для рецептов и для разговоров о смерти больного при больном.

— Скажите-ка, скажите, проверьте на доценте вашу теорию о вреде лечения, — подзадорила Любовь Борисовна.

— Сами потом перескажете, — сказал я невежливо, а сам думал, что нехорошо повторять при том, кто уже слышал.

— Ну-с, — возгласил доцент, — занесем зеленого змия в Красную книгу. — Тогда еще только-только начали говорить о Красной книге природы, и остряки упражнялись.

За столом наступило время примиряющих анекдотов. Мои, казарменные, скрашивающие солдатское житье, не годились, доцент и тут первенствовал.

Про эсперанто с доцентом мы ни до чего не договорились. Мы бы и договорились, я даже был готов на последнем курсе взять эсперанто темой диплома, затем реферата для аспирантуры, раз уж Ирине так хотелось ученого мужа, но, уже чуть ли не давая обещание, я попросил доцента сказать что-либо на эсперанто. Он с огромной готовностью, торжествуя, вызвался прочесть стихотворение «Белеет парус одинокий». И прочел. Но это было до того чудовищно, неживо, куце, знакомые слова стали уродами, ударяясь друг о друга горбами корней, что мне сказать было совершенно нечего, кроме того, что я подумаю.

После обеда уже не работали. Ирина села за пианино. Доцент пел, и пел неплохо. Тенором. Когда я попросил его спеть любимую арию Ивана Сусанина «Ты взойди, моя заря», с потрясающими до озноба словами «настало время мое» и о страшном последнем часе, то опять попал впросак, мне было сказано, что ария эта для баса.

Порыв чувства к Ирине заменился вялотекущей дружбой. Но ведь на лекциях сидим вместе, но ведь провожаю, но ведь на даче работал, за стол усаживали, что еще? Как у Чехова: это только женихи ходят обедать. То есть подошло к тому, что надо было назначать день свадьбы. Тот же случай, что и с Элизой. Увидя же и в Ирине расчет, я резко сказал ей об этом.

— В чем? — она возмутилась. Красивая была, брови высокие, изогнутые. — Уж извини, но это у тебя расчет. Хорошо тебе, все готовенькое. Или на даче перетрудился?

Все закипело во мне, только звонок прервал разговор. В аудитории я сел с Витькой и Левой, которые жизнерадостно предложили делать свадьбы в один день. «Дешевле». — «Я не буду жениться». — «Да ты что?»

— Камчатка! — сурово прикрикнула профессор Гражданская. Была лекция по зарубежной литературе.

Я внезапно встал:

— Зоя Тихоновна, разрешите мне и Ирине С. выйти из аудитории.

Ирина испуганно поднялась. Мы вышли в пустой коридор.

— Ира, — сказал я, — я тебя никогда не любил и прости, что мою благосклонность (это слово было продумано, все-таки силен в нас в молодости синдром Печорина) ты приняла за серьезное увлечение. О дальнейших наших встречах речи быть не может, но если ты будешь считать меня человеком, способным прийти к тебе на помощь, буду благодарен.

Она закусила нижнюю губку, которая обычно выдавалась вперед верхней, и сказала:

— Я не вернусь на лекцию, ты отдай кому-нибудь из девчонок мой портфель.

— Могу и сам взять.

И отвез я тогда этот портфель в Измайлово по знакомой дороге, поднялся на знакомый этаж, поставил портфель у знакомых дверей и позвонил. И так мне хотелось дать деру, но сдержался — в чем я виноват? Открыла Любовь Борисовна. «Прошу передать», — сказал я. Портфель был молча принят. Мы раскланялись.

Ах, эти девичьи комнаты и альбомы отрочества и юности. «Это мы с мамой в Гаграх, был? О море в Гаграх!» И эти милые сувениры прежних встреч и увлечений — перо птицы («Правда, как пушкинское?»), обертка от шоколада, засушенная ветка, цветок, письма, показанные из рук. «Это от него, когда-нибудь дам прочесть». — «Он погиб?» — «Нет, кто тебе сказал? Он в Гане».

Штука в том, и никто их за это не осуждает, что девушки, пройдя первые любви или увлечения, кому как достанется, испытывают их острее, обреченнее, безогляднее, нежели те, путь от которых к замужеству. Тут непременно есть расчет, если не свой, то родительский или ближайшего окружения. Тут не вопрос, любишь ли ты его, тут вопросы, а кто он, а перспективен ли, а откуда, а какая родня, а кто родители, а сколько лет и прочие житейские вопросы, которые не обойти, которые надо знать, но которые ранние чувства в расчет не берут. И камешек, поднятый с тропинки, и снова фотографии… Целая, без преувеличения, жизнь проходит до замужества в судьбе девушки. И эта жизнь будет светлой всегда и будет как упрек, как контраст будущей жизни, которая, конечно, будет разной и полной страданий. Судьба это или так надо, чтоб человек всегда томился воспоминаниями о том, что, казалось, вот-вот сбудется? И не сбылось бы,