Автобусы отправлялись в Кемерово каждый час. Мне нужно было подождать очередной минут пятнадцать. Напряжение уходило из меня медленно! Надо было самому себе твердить, что всё уже позади, опасность миновала. Не верилось.

Над площадью, с которой отходили автобусы, витал мощный запах, от которого у меня вспыхнул нечеловеческий аппетит. Я почувствовал зверский голод. Источником запаха был маленький фанерный киоск с надписью «Беляши».

Я купил один. Весёлый восточный человек выловил его для меня из пучин кипящего чёрного масла, уложил в бумажную колыбельку и подал в окошко киоска. Я взял беляш, отошёл не более чем на три шага, схватил его зубами и быстро сожрал, обжигая нёбо и заливая пальцы жиром. Следом я вернулся и купил ещё один. Его ел уже не торопясь и с наслаждением. Было очень вкусно. В меня возвращалась жизнь.

В автобусе я, как только уселся на место, почти сразу уснул. Так всю дорогу и проспал.

Дома дверь открыла жена. Я на пороге обнял её и долго крепко держал не двигаясь.

Про то, в какой водоворот угодил, я не рассказал ни одному человеку. Даже отцу. Страх ещё долго не отпускал. Накатывал волнами. Подозрительность моя продолжительное время держалась на параноидальном уровне.

От одной мысли о том, какой чудовищной опасности я подверг семью и себя, белело в глазах. Я не винил Эдика. Я, расставшись с ним, начал винить только себя. Как я мог даже просто общаться с человеком из потустороннего мира?!

Однако самый тяжёлый вывод из пережитого был прост и суров…

Эдуард – заочник-недоучка, интересующийся кино и литературой бандит, мог легко, не раздумывая, достать из собственного кармана деньги, которых было достаточно, чтобы изменить положение дел в независимой, самодеятельной музыкальной жизни целого региона. Деньги, которые он готов был потратить, казались ему мелочью. Он, наверное, выкладывал больше за организацию дня рождения своего маленького сына. А для тех людей, которые музыкой жили, такие деньги виделись недосягаемо огромными, фантастическими.

Я физически ощутил, какую ничтожную роль играло то, что я делал, что любил и чем наполнены были мои главные мысли, в мире, городе, времени, в котором мне выпало жить и работать.

Я увидел могущество действительности и беспомощность искусства. Театр «Ложа», мой дорогой театр, я до того ощущал как маленькую, но стойкую и неприступную цитадель настоящего творчества и свободной жизни искусством. Пусть этого искусства становилось всё меньше и меньше, но оно было! Оно являлось главной задачей театра, готового стойко обороняться от примитивной и убогой сущности диких денег и торжества их безраздельной власти.

А тут мне пришлось убедиться в том, что мой театр стоит, ещё держится и работает только потому, что он на самом деле никому особо не интересен. У сильных мира сего до него не было никакого дела. На него всерьёз не обращали внимания. А если бы обратили, если бы заинтересовались, если бы он кому-то стал нужен или, наоборот, не нужен… Исчез, испарился бы мой театр. Сдуло бы его с карты города дыханием лютого времени.

Ясное осознание того, что я не могу защитить свой театр, не могу быть уверенным в завтрашнем дне отцом семейства, не являюсь надеждой и опорой родителям, повергло меня в тоску и уныние. Я не находил в себе сил нести ответственность за коллектив, за семью, даже за свою жизнь.

А ещё я счёл случившееся со мной наказанием за то, что я отвлекался от главной цели, задачи и от единственного смысла театра – от репетиций и создания спектаклей, занимаясь чем ни попадя кроме этого.

Я страдал тогда. Мои мысли и переживания швыряло из стороны в сторону. Но ясного, спасительного замысла спектакля, который поглотил бы меня и вновь вернул отчаянно счастливое состояние творчества, в котором нет сомнений и всё имеет смысл, как не было, так и не появлялось.

Я ещё не знал, что чем сильнее замысел жаждешь и ждёшь, чем более вожделенно о нём думаешь, тем менее вероятен его приход.

Та весна выдалась затяжная, хмурая, трудная. В конце апреля взял и неожиданно уехал из Кемерово навсегда актёр, с которым мы начинали делать театр ещё в Доме художников. С Пашей, дорогим сердцу Павликом, мы вдвоём сочиняли «Титаник». Он был моим главным соавтором в той работе. Я поражался его непостижимой силы сценическому дару. Паша делал на сцене всё легко и сокрушительно обаятельно. Люди начинали улыбаться, как только видели его на сцене. Он выходил, и все сразу начинали улыбаться.

Его отъезд отправил в неподъёмный нокаут несколько спектаклей, в которых он был задействован. Паша был абсолютно и категорически незаменим.

Я страшно обиделся и не мог принять его решение. Тем более решение то было несамостоятельным. У Паши в Волгоград уехали родители. Он пожил без них в Кемерово и решил отправиться за ними. Оповестил он меня об отъезде буквально за пару дней. Да и то не сам, а через ребят. Поставил перед фактом. Хотя задумал всё давно. Боялся неприятных разговоров. Тянул до последнего. Как ребёнок.

Перед тем как покинуть родной город, он попросил меня с ним встретиться. Я предложил ему зайти в театр, попрощаться со всеми сразу. Но он хотел отдельно и именно со мной.

Мы встретились на площади возле политеха. Коротко. Паша сильно нервничал. В глаза не смотрел. Поздоровались буднично. Он мялся, разговор не начинал.

– Не тяни, Паша, – холодно сказал я. – Ты чего-то хотел? Посекретничать?

– Не дави… – сказал он. – У меня к тебе просьба… Большая!..

– Выкладывай свою просьбу.

– Я завтра улетаю…

– Знаю, Паша… Знаю! Мне ребята сказали… От них об этом и узнал. А ты не мог сказать сам?.. И заранее?..

– Прошу же, не дави! Что ты за человек?.. – сказал Паша, поднял глаза и снова опустил. – Просьба такая… Я завтра улетаю. Навсегда… Попросил ребят сегодня собраться… Хочу попрощаться с ними, с театром… Это же и мой театр… – Он на миг замялся… – Прошу тебя!.. Не приходи сегодня вечером! Я хочу ребят угостить, выпить… Побухать хочу!.. Весело чтобы… Напиться! А при тебе не смогу… Вот такая просьба… Пожалуйста!

Моё сердце сжалось. Его сдавило тяжёлой обидой и резкой тоской. Я стоял и молчал.

– Ты не подумай, – продолжил Паша, ничего от меня не услышав, – я уезжаю… Этому много причин. Родители беспокоятся… Особенно мама. Я же, если останусь… сопьюсь к чертям… Сам пойми. Мне уже двадцать семь лет! Двадцать семь! Мы, когда театр начинали… Я и не думал, что это всё так затянется… Мне работать надо…

– Паша! – перебил его я. – Наш театр – это и есть работа. Мы ночами театр строили, репетировали круглосуточно. Это была даже не работа, а самый настоящий труд…

– Так весело же было! – перебил меня Паша. – Весело! И молодые были. Молодость и веселье кончились. Я не могу у родителей деньги просить и занимать у всех постоянно…

– Я старался тебе платить… Ты знаешь! Это сейчас был обидный упрёк, Паша! А в баре ты работать не захотел…