На этом можно было бы поставить точку, но мне на память пришел еще один эпизод, связанный с нашим путешествием в ООН. Когда мы прибыли в Нью-Йорк, мне доложили о чрезвычайном происшествии на корабле. Оно заключалось в том, что один матрос покинул корабль и не вернулся, а пошел в полицию США и попросил политического убежища. Люди, сообщившие мне эту новость, были в страшном волнении. Я их успокоил и попросил не придавать делу большого значения: «Ну и что же? Ушел и ушел. Пусть попробует капиталистических хлебов, узнает, почем они в Нью-Йорке и каковы на вкус!» Я, конечно, знал, что меня вскоре встретят журналисты, которые всегда неотступно сопровождали нас. Надо было подготовиться к ответу. И верно, при первой же встрече мне задали вопрос: «Господин Хрущев, как вы смотрите на то, что матрос с вашего корабля попросил убежища в Соединенных Штатах?» Отвечаю: «Мне докладывали об этом. Сожалею о происшедшем. Он человек неопытный, не имеет особой трудовой квалификации, и я сочувствую ему. Очень тяжело ему будет приспосабливаться к американским условиям жизни, ничего ведь нет у него за душой. Глупо он поступил, необдуманно. Если бы он мне сказал, что хочет остаться, а бы оказал ему какую-то помощь на первых порах». Весь накал, который был у журналистов, сразу исчез. Они ожидали совсем другой реакции с моей стороны, полагали, что я буду чернить этого человека, осуждать его и пр. Ждали чего угодно, но только не того, что услышали. Так провалилась сенсация, и журналисты не смогли заработать на этом деле.

А вот еще памятный случай. Меня он душевно тронул. Около моей резиденции, на большой улице, в угловом доме[726], всегда толпились корреспонденты. Не знаю, сколько их там было, но не меньше нескольких десятков. Некоторые там и ночевали, не отходя от места. Фотокорреспонденты и кинокамерщики регистрировали буквально каждый мой шаг. В условиях Нью-Йорка нормально гулять я не мог, это было просто невозможно. И я выходил на балкон подышать свежим воздухом, если можно так назвать воздух Нью-Йорка. Но другого у меня не было. Делал еще какую-то разминку, прохаживаясь по комнатам. Любил с балкона наблюдать городское движение. Все-таки какое-то разнообразие впечатлений. Так я получал передышку, совершая это по нескольку раз в день. И вот однажды я получил записку от журналиста. Он подписался, но сейчас не помню его фамилии. Там стояло: «Господин Хрущев, вы выходите на балкон, что мне как журналисту приятно. Мы можем с вами встретиться, и я могу взять у вас интервью. Однако хотел бы вас предупредить: вы, видимо, плохо учитываете особенности Нью-Йорка. Нью-Йорк на все способен. Выходить на балкон вам небезопасно. Здесь может быть организована против вас всякая всячина: могут выстрелить из машины или из окон, расположенных напротив ваших. Одним словом, я как ваш доброжелатель хотел вас предупредить, чтобы вы это учли, не показывались из дома и тем самым не подвергали бы себя опасности». Я прочел эту записку, как раз когда стоял на балконе. Но, именно получив такую записку, я продолжал там оставаться. Все обошлось благополучно. Признаться, сейчас, когда я вспоминаю об этом эпизоде, меня трогает человечность того корреспондента. Не знаю, кто он по своим политическим убеждениям, корреспондент какой газеты, но и сейчас тепло вспоминаю об этом человеке.

На возвращение из Нью-Йорка в Москву у нас не было много времени. И мы решили отказаться от морского путешествия и вернуться самолетом Ту-114. Выбирая средство транспорта для поездки в Нью-Йорк, мы остановились тогда на корабле из-за выявленных в самолете дефектов. Мы, конечно, могли бы полететь на другом самолете до Лондона, а из Лондона воспользоваться международной трассой. Но нам не хотелось прибегать к чужим услугам. Когда же подошло время возвращаться, мне сообщили, что дефекты самолета устранены, аппарат выверен, и Андрей Николаевич Туполев не сомневается в его надежности. На нем мы и улетели домой.

Осенью 1960 года пришло время перевыборов президента в США. Эйзенхауэр к тому моменту отработал максимум: два срока. Когда я находился в США, он заметил мне, что вскоре истекает срок его пребывания в Белом доме. Я спросил его, не считает ли он возможным остаться на третий срок, и поинтересовался, имеются ли организации, которые вновь выставили бы его кандидатуру? Были же такие прецеденты. «Нет, нет, – отвечал он, – я сыт по горло, больше не хочу быть президентом, да и вообще не следует делать это, я хочу завершить свою политическую карьеру». Считаю, что его ответ был искренним. Его авторитет к тому времени был в США очень высок, и если бы он захотел, то мог бы быть избран в третий раз, как Франклин Рузвельт. Правда, Эйзенхауэр объяснил, что тогда шла война и народ хотел, чтобы Рузвельт остался на своем посту. Вот он и согласился выставить свою кандидатуру в третий раз. Теперь же по закону, принятому после этого случая, третий срок президентства не был положен.

Были выставлены такие кандидатуры на пост президента: протеже Эйзенхауэра его вице-президент Никсон и от демократической партии Кеннеди и Стивенсон[727]. Началась подготовка к выборам. Эйзенхауэр сам выступал в пользу Никсона, поддерживал его кандидатуру, а это очень весомая поддержка. Для Советского Союза все кандидатуры были одинаковы, все они стояли на капиталистических позициях. Ясно, что любой из них будет проводить ту же политику, что и Эйзенхауэр. Но имелись оттенки, и существенные. Эйзенхауэр и Никсон – кандидаты одной республиканской партии, однако тоже разные люди. Первый для нас был более приемлем. А Джон Кеннеди вообще у нас был мало известен. В печати, впрочем, отмечалось, что он отличался умом. Еще во время моей поездки по США Комитет по иностранным делам сената организовал прием в мою честь. Председателем комитета был тогда Фулбрайт[728]. Он представил мне присутствующих, и когда дошла очередь до Кеннеди, назвал его: «Вот сенатор Джон Кеннеди». Я пожал ему руку и сказал: «О вас идет молва, вам предрекают большое будущее…» Я постарался тогда какие-то слова сказать каждому, с кем меня знакомили. На этом наше знакомство в те дни и кончилось. Впрочем, мы знали, что Кеннеди отличается от других конгрессменов остротой реакции, образованностью и тактом.