находились все иностранные миссии, похлопотали, приняли меры и заставили бы обнаглевших чехов считаться с приказами верховного правителя, однако ничего не вышло. Жанен вместо приказа чехам немедленно пропустить поезд Колчака на восток телеграфировал адмиралу, что сделать для него ничего не может, так как чехам предоставлено право первоочередной эвакуации, и советовал отречься от диктаторской власти, обещая гарантировать ему свободный выезд за границу. О том же писали и сибирские министры. Они сообщили адмиралу, что хлопоты их не увенчались успехом и что присутствие верховного правителя в Иркутске сейчас вряд ли желательно, так как умы возбуждены, а политическое положение слишком остро. Они тоже рекомендовали Колчаку отречься от власти диктатора и уехать либо за границу, либо к Деникину.

Стало еще хуже. Командующий чешским корпусом генерал Сыровой, пользуясь правом первоочередной эвакуации, приказал остановить все русские поезда и отобрать у них паровозы, необходимые для быстрой эвакуации на восток чешских эшелонов.

Сто двадцать поездов: санитарных, штабных, воинских, поездов с семьями колчаковских офицеров и эвакуирующимися чиновниками различных ведомств, были рассованы по дальним тупикам станций и разъездов великой Сибирской магистрали, остановлены и обречены на замерзание. Сто двадцать первым поездом был остановлен поезд самого верховного правителя адмирала Колчака. И у этого поезда чехи осмелились отобрать паровоз.

Колчак был испуган и взбешен. Не рассчитывая на помощь Жанена, он вспомнил о собственных войсках и приказал новому главнокомандующему генералу Каппелю силой «призвать чехов к порядку» и заставить их вернуть паровоз верховного правителя Сибири. Каппель получил приказ, однако выполнить его не мог. У него не оказалось сил, чтобы «силой призвать чехов к порядку». Малочисленные, разрозненные войска белых бежали по проселочным дорогам стороной от Великой магистрали и не были способны вступить в бой с частями чешского корпуса. Каппель мог рассчитывать только на себя самого, и он вызвал генерала Сырового на дуэль. Однако скрестить шпаги им не удалось. Каппель не догнал бегущего на восток одноглазого чешского генерала. При переправе через реку Кан сани, в которых ехал на восток последний главнокомандующий сибирской армии, провалились под лед. Промокший до нитки на сорокаградусном морозе, Каппель простудился и умер от воспаления легких.

2

Поезд Колчака так и остался стоять на станции Нижнеудинск. Стоял он в самом дальнем тупике, в стороне от поспешно проходящих чешских эшелонов.

Метель наметала у вагонов сугробы снега. Все реже в поезд-ставку заглядывали офицеры связи, все чаще недосчитывались штабных офицеров ставки, тайно перебиравшихся в чешские эшелоны, а Колчак все еще ждал чуда, все еще не хотел сложить с себя «крест власти», все еще рассчитывал на помощь, обещанную Моррисом, все еще надеялся на японцев и семеновцев, которых призывал в Сибирь.

Но чуда не случилось. 19 декабря восстали рабочие Черемховских копей и захватили на рудниках власть, 21 декабря восстал Нижнеудинск, и в собственном своем салон-вагоне Колчак слышал залпы рабочих дружин, 22 декабря партизаны Щетинкина заняли Красноярск, и 24 декабря ночью было получено известие о восстании в Иркутске, в том самом Иркутске, куда так стремился адмирал.

Однако Колчак все еще не хотел сдаться и ждал. Он твердил своим приближенным, что до конца будет нести «крест власти», и посылал телеграммы атаману Семенову, требуя решительных действий против иркутских «бунтовщиков».

Семенов послал войска, но они не выполнили приказ адмирала. Они были наголову разбиты рабочими дружинами и партизанами верхоленского отряда. Они бежали назад в Забайкалье.

Тогда Колчак решил созвать военный совет своих приближенных. Собрались ночью в салон-вагоне адмирала. Окна были зашторены, а на столе горел трехсвечник.

Колчак сидел, глубоко уйдя в кресло и положив на стол длинные кисти рук. Он был весь в черном и напоминал иезуитского монаха. На желтом лице его лежала скорбь, но не смирение. Он решился наконец сложить «крест власти», но готов был немедленно и снова водрузить его себе на плечи, если счастье вновь улыбнется ему. Толстенький премьер Пепеляев с зализанными височками сидел на краешке кресла, положив ногу на ногу, и с сердитым нетерпением грыз ногти, грыз так же жадно и зло, как грызет лошадь борт колоды, ожидая, когда в пустую колоду всыплют овес. Полковник Сыробоярский — полномочный представитель атамана Семенова — грузно стоял за креслом премьер-министра и, подняв бровь, округлившимся глазом смотрел на синеватое пламя свечей. Тут же у стола, по левую руку адмирала, сидел директор канцелярии верховного правителя генерал-майор Мартьянов. Перед ним лежал чистый, без единой помарки, блокнот. В руке Мартьянов держал карандаш и внимательно разглядывал его заточенный острый графит. В сторонке, как свидетели, а не как участники военного совета, сидели, плотно сдвинув кресла, генерал-майор Самойлов и товарищ министра иностранных дел Жуковский. Жуковский вздыхал и поминутно посматривал на часы. Самойлов хмурился и глядел в пол.

— Положение в Иркутске стало критическим, и я собрал вас, господа, чтобы выслушать ваши советы, — сказал Колчак, посмотрел на своих приближенных генералов и министров, но ни с кем не встретился взглядом — Пепеляев продолжал грызть ногти, Мартьянов сосредоточенно вертел в руке карандаш, Самойлов сильнее хмурился, а Жуковский опустил веки, будто его сразу кинуло в сон.

— Положение в Иркутске стало критическим… — повторил адмирал.

Несколько секунд все молчали. Колчак опустил голову и смотрел на свои синеватые ногти.

И вдруг взорвался Пепеляев.

— Еще бы! — вскрикнул он и сжал маленькие кулачки. — Мы потеряли поддержку союзников… Мы, с позволения сказать, сами вручили власть Политцентру, причем, с позволения сказать, в самый неподходящий момент… В момент восстания… Я предупреждал, Александр Васильевич, я предупреждал… Пусть нас рассудит бог…

Он не мог больше усидеть в кресле, вскочил и забегал по вагону, то удаляясь в темный угол, то приближаясь к столу и так размахивая руками, что колыхалось пламя свечей.

Колчак, скосив глаза, но не поднимая головы, следил за премьером и то хмурился, то кривил рот в лукаво-презрительной усмешке.

Пепеляев говорил пространно и горячо, словно произносил программную речь перед вновь сформированным кабинетом. Он все знал и