не думать о настоящем, потому что все было слишком страшно, всюду таилась угроза. Только узкая полоса железной дороги на всем протяжении великой Сибирской магистрали до Байкала оставалась еще в руках чехов, а на юг и на север от нее в степях и в лесах всюду были партизаны, всюду был восставший народ. С запада двигалась Красная Армия, медленно, но неуклонно, и ее передовые части теснили арьергардную польскую дивизию, которая прикрывала отход чехов по железной дороге. Что если Красная Армия, разгромив поляков, ускорит движение? Что если партизаны решат померяться силами с чехословацким корпусом и вступят в открытый бой? Спасут ли его тогда пять флагов держав-союзниц?

Нет, думать об этом было слишком страшно, и он не думал. Он полюбил одиночество и ни с кем не говорил о политике. Он сидел в своем салон-вагоне, в полутемном вагоне с опущенными шторами, и прислушивался к стуку колес на стыках рельс. Он радовался, когда колеса стучали дробно и часто, но огорчался и тревожился, когда стук колес становился реже или смолкал совсем. И за девять дней пути он научился по стуку колес угадывать скорость идущего поезда.

Девять дней пути! Они тянулись бесконечно долго и для него как две капли воды были похожи один на другой. Дни он отличал только по количеству километров, которые пробегал поезд. И чем больше оставалось позади километров, тем счастливее становился день.

Наконец 14 января путь подошел к концу. Эшелон № 52 приближался к последней станции перед Иркутском — к станции Иннокентьевской.

Вот поезд прогромыхал на стрелках, вот сипло взревел паровоз и послышался привычный шум вокзала, вот заскрипел тормоз и последний раз лязгнули вагонные буфера…

Колчак поднялся с кресла.

«Иннокентьевская! Наконец-то! Еще семь километров, и я в Иркутске… Там Гаррис, там союзники…»

Он подошел к окну и, приподняв штору, посмотрел на перрон. Везде кучками толпились чешские солдаты. Ветер проносил мимо окна рваные клочья паровозного дыма. И снег на перроне был таким же грязным, как паровозный дым.

И вдруг Колчак увидел людей, идущих к его вагону. Нет, это были не чехи. На них были черные засаленные рабочие полушубки и папахи с красными ленточками. И они были вооружены, да, он хорошо заметил это, они несли на ремнях винтовки с примкнутыми штыками.

Рука сама задернула штору, и Колчак попятился в глубину вагона.

Здесь, в простенке между окон, за светом, он остановился и прислушался.

На путях заскрипел снег под ногами идущих людей, и Колчак ожидал, что вот-вот сейчас стукнет вагонная дверь и раздадутся шаги в тамбуре. Он не дышал и прислушался. Но дверь не стукнула.

«Нет, все стихло… Но почему? Кто это? Может быть, они уже свергли Политцентр, а напуганные чехи бессильны…»

Он на цыпочках подкрался к окну и чуть-чуть раздвинул штору, потом прильнул к щелке глазом.

У ступенек в тамбур, над которым ветер трепал флаги пяти держав-союзниц, стояли чешские часовые и тут же, напротив них, опершись на ружья, — два человека в черных полушубках.

«Кто это? Черемховские шахтеры? Большевики?»

Теперь он знал, твердо знал, что у его вагона несут караул не только охраняющие его чехи и пять флагов Антанты, нет, теперь вдруг появился какой-то новый и страшный для него караул.

«Кто их поставил? Когда?»

Собственный салон-вагон показался ему камерой одиночного заключения.

«Но почему чехи не прогонят их?..»

Чешские часовые стояли, поеживаясь от мороза, и, казалось, совсем не обращали внимания на часовых в черных полушубках.

«Кто это?»

Колчак вглядывался в лица новых часовых. Один был человек пожилой, лет сорока пяти, с усталым лицом и тяжелыми веками, едва не совсем прикрывающими глаза; другой — молодой, широкобровый, с крепкой челюстью и резко выступающими скулами. Густые обвисшие усы пожилого были белыми от инея, и он казался стариком.

Колчак смотрел на них со страхом и в то же время со странным, болезненным любопытством. Он впервые видел их так близко, рядом за окном. Прежде он каждый день с ненавистью думал о них, он десятки раз утверждал им смертные приговоры и требовал от прокурора, чтобы были изловлены и казнены все, но теперь он первый раз за время своего правления Сибирью видел их так близко и не мог крикнуть, чтобы их схватили и надели на них наручники.

Да, это были они, те самые люди, которые поднимали омское восстание, которых приказал он казнить, когда контрразведка раскрыла челябинскую подпольную организацию, когда подавляли восстание в Томске.

«Почему их не прогоняют чехи? — думал он. — Кто их пустил сюда?»

Он вглядывался в лица часовых, стараясь что-то понять, что-то разгадать, но ничего не мог ни понять, ни разгадать. Лица были повседневные и такие же обычные человеческие лица, какие бессчетное количество раз видел он из своего автомобиля, проезжая по улицам Омска, Екатеринбурга, Петропавловска… И это почему-то еще больше испугало Колчака. Он осторожно закрыл щелку в шторе и отошел в самый темный угол вагона. Здесь он почувствовал, что у него слабеют колени, и опустился в кресло, все еще не в состоянии оторвать глаз от окна, в которое только что глядел.

«Арест? Неужели это арест и не удастся выбраться из Сибири? Но мне гарантировали выезд… Свергнут Политцентр? Союзники бессильны защитить меня?»

Страх путал мысли, и прежде чем что-либо обдумать, нужно было избавиться от страха. Но как избавиться?

И вдруг он вспомнил о бумажнике, и рука сама судорожно ухватилась за правый внутренний карман пиджака. Бумажник был здесь, и это немного успокоило его, как будто он снова взял свою судьбу в собственные руки. Преодолевая дрожь в пальцах, он достал бумажник и, раскрыв его, вынул из потайного карманчика белую капсулу величиной с маленький боб.

Но он не принял яда. Стоило ему только