Голован даже перестал жевать. Данила, сидя в седле дурак дураком, чувствовал: конь легонько бодается, конь требует от незнакомого парнишки ласки.

От незнакомого?

— Ульянка? — спросил Данила. — Это ты балуешься?

— Я, — отвечал парнишка.

— Так ты его подманил?

— И подманивать не пришлось.

Ульянка гладил Голована по шее, похлопывал, только что не целовал в бархатистый храп с редко торчащими волосками.

— Гляди, слезу — уши надеру, — по-взрослому пригрозил Данила.

Тогда Ульянка поднял голову и дерзко поглядел ему в глаза.

— Меня никто тут не трогает, — сурово сообщил парнишка. — Ни дядька Пахом, ни дядька Федор, ни дядька Устин.

— За что ж они тебя, пакостника, так жалеют? — удивился Данила.

— А меня кони любят. Захочу — и бахматишка твой за мной сейчас куда угодно пойдет. А помешаешь ему — скинет.

Ульянка не шутил — худенькое его лицо, прикрытое до бровей спутанными, давно не стриженными русыми космами, казалось, и не ведает, что за вещь такая — улыбка.

— Ты что же — тайное слово знаешь? — забеспокоился Данила.

Среди конюхов и впрямь жило убеждение, будто есть тайные слова, которые обеспечивают конскую покорность, и есть иные слова — чтобы кони бесились, и еще слова — чтобы домовой коней любил. Насчет домового — тут всякому понятно, эти заговоры из уст в уста передавались, но настоящее тайное слово было на Аргамачьих конюшнях пока неведомо, а то, что удавалось разведать и даже за деньги у ворожеек купить, — хоть до изумления

тверди, никакой силы не имело.

— А коли знаю?

— Так поделись! — Данила соскочил с Голована и стал против Ульянки. — Я не за пятак да за так, я заплачу!

Он тут же прикинул, что и Семейку, и Тимофея, и Богдаша нужно будет взять в долю. Вон Тимофею инок дал некую молитву о скотах, полтину серебром взять не постыдился! Тимофей и решил, что коли продавец в рясе ходит, то и дело верное. А тут — парнишка нечесаный, однако как с Голованом управляется! Стало быть, вот у кого покупать-то надобно…

— Да за что заплатишь-то? — удивился Ульянка. — От ноктя заговор ты, поди, и без меня знаешь.

— Нокоть? — Данила откровенно не понял, о чем речь.

— Что, у вас на Аргамачьих не бывает?

— Мы коней холим, каждый день моем, откуда ему взяться? — не желая признаваться в своем невежестве, отрубил Данила.

— А вот коли веко у жеребчика припухнет да затвердеет — он, нокоть, и есть, — неожиданно для парня разгадав его хитрость, объяснил Ульянка. — А отчитывать — без креста, ночью, и чтоб образов поблизости не было.

Он посмотрел вниз, на свои босые ноги, и забубнил тихонько:

— Ты, змей-змеище во гнилой колоде, подойду к тебе поближе, поклонюсь пониже, у рыжего коня выешь, выщипли из ноздрей, из ушей, из челки, из хребта, из мозговой головы, из лодыжек, из костей, из суставов семьдесят семь ноктей с ноктенышком…

— Погоди! Как из костей, когда он на веко садится?! — возмутился Данила.

— Да что вы там, на Аргамачьих, совсем просты? Ты его с века погонишь, а он в ухо кинется! Ты его из уха — а он в хребет! Гнать-то сразу отовсюду надобно!

Данила поглядел на парнишку с уважением.

— И что — тебе выгонять доводилось?

— А то не доводилось… — буркнул Ульянка. — Я много чего могу, за то меня тут никто и пальцем не тронет.

— Данила! Ты и спать на Головане ляжешь? Гляди не свались!

Кто, как не Богдаш, мог заявиться с таким предупреждением?

Желвак шел от конюшен — пешком, разумеется, и уже босой.

— Слезай, сокол ясный, — насмешливо велел он. — Да осторожнее — как день в седле просидишь, ноги спервоначалу не держат, разъезжаются.

Как будто Данила сам этого не знал!

Парень соскочил наземь, да не по-простецки, как всякий умеет — проползая пузом по седлу и конскому боку, а с удалью — перекинув ногу через Голованову башку. Этому его научил Семейка, который, как положено татарину, умел на скаку и с коня на коня перескочить, и всадника, нагнав, из седла выдернуть. Вот только прав оказался Богдаш — ноги, одурев от

долгого сидения враскоряку, в воздухе не сошлись вместе, как положено, и приземлился Данила кое-как, хорошо еще, что и впрямь не грохнулся. Когда по конскому боку сползаешь — этой беды нет. А ведь знал про закавыку — и для чего ему было показывать парнишке молодецкую ухватку, сам бы объяснить не смог.

Голован, сильно удивленный этой затеей, хотел было не вовремя шагнуть вперед, спасибо — Ульянка удержал. И не под уздцы, а просто положил измазанную черным руку на храп бахмату и чуть сжал пальцами с боков.

Богдаш оценил умение.

— Вот у кого учись, — посоветовал он Даниле. — Ты, детинушка, расседлай бахмата да пусти в табун, а седло на конюшню тащи. Во-он там, с краю, наших три уже пасутся.

Ульянка кивнул и повел Голована поближе к конюшням — невелика радость за версту тащить на плече пропотевшее тяжелое седло.

Богдаш с Данилой взяли чуть левее и по тропке вышли ко дворам конюхов. Там уже собралось на лавке достойное общество, ожидавшее их рассказа о путешествии. Ждал и ужин на врытом в землю под рябиной столе — жбан с березовым квасом, пироги-луковники, комья горохового сыра в миске, и, поскольку стояло Хорошево на берегу, не переводилась у конюхов рыба. Но какая — Данила сразу понять не мог, видел только поджаристые бока в миске да и саму миску оценил — на всех хватить должно…

Кривой конюх Федор, выставив это угощение, принялся задавать вопросы. Богдаш, как старший, отвечал. Данила сидел тихонько — в Хорошеве бывал он редко, из всех собравшихся знал одного лишь конюха Пахомия, да и того в последний раз видел в

Москве на Масленицу и о чем с ним толковать — не знал. Однако показать, что и он не лаптем щи хлебает, в конюшенном деле смыслит, хотелось. Данила и полюбопытствовал, почему Пахомий, который приезжал за жеребцами, чтобы вести их на случку к хорошевским кобылам, занимался этим срамным делом в такую слякоть, а как дороги просохли — так и перестал.

— Да Господь с тобой! — воскликнул Пахомий. — Я уж знаю, до какого дня жеребца к кобылкам подпускать! Кому и знать, как не мне!

Все рассмеялись.

— А с чего ты, дядя, такой грамотный? — спокойно спросил Данила.

— А с того, что зовусь — Пахомий!

— Ну и что?

— А подпускать надобно до преподобного Пахомия!

— Тут уж не спутаешь, — добавил Федор. — Видать, сам Бог его сюда, к коням, приставил — за делом следить.

— Вон оно что, — сказал Данила с таким видом, как ежели бы понял. — А я сразу и не сообразил. Точно — после Пахомия подпускать… грешно.