— Ах ты, холера! — с таким боевым кличем Данила шлепнул Голована плетью и кинулся на выручку хромому мужику, а Ульянка — следом.

Даниле повезло — наконец-то удалось ловко схватить рукоять плетки, которая на петельке, как велели старшие конюхи, висела на самом мизинце. Другое везение было — Голован совершенно не боялся собак, какой бы шум они ни подняли. Подскакав, Данила хлестнул по серому, волчьего вида псу раз и другой, крест-накрест, пес отскочил, присел, зарычал. Тут же досталось и рыжему.

— Вон они откуда! — крикнул Ульянка, показывая на приоткрытые ворота. И решительно послал своего Булата, желая стоптать псов копытами.

— Вставай, дядя! — велел Данила мужику. — Вставай да к коням беги!

Конюхи, сопровождавшие табун, заметили неурядицу и, придерживая коней, ждали — не придется ли помогать.

Хромой приподнялся на колено, и тут силы его оставили. То ли с перепугу, то ли сердце прихватило, но стоял он, держась за горло окровавленной рукой, дергался — и ни с места. Шея вытянулась, голова запрокинулась, вороная с сильной, прядями, проседью борода подскакивала.

Погрозив псам плеткой и развернув Голована, Данила подъехал к нему.

— Держись за стремя, дядя!

Ульянка же наступал на псов, ругая их такими словами, каких отроку знать не полагалось. При этом он заставлял коня плясать, высоко поднимая копыта. Псы пятились, серый — ворчал, взлаивая, рыжий — лаял, прискуливая.

Хромой мужик уцепился за стремя, попытался утвердиться на ногах и неминуемо бы рухнул, не протяни ему Данила руку.

— Ты на посох-то опирайся! Что — крепко тебя потрепали?

— Руку погрызли, — отвечал мужик. — До горла, сволочи, добирались!..

Видя, что помощь все же нужна, подъехал Федор.

— Ну, что, подсадить, что ли?

— А подсади, молодец, Христа ради! — попросил мужик. — Сам, вишь, не уйду! Довезите хоть до Кремля — за мной не пропадет!

— Да он вам кровищей и кафтаны, и коней измарает! — крикнул Ульянка.

Данила не столько придерживал страдальца за руку, сколько тянул его изо всей силы вверх. И успел удивиться: с такой-то рожей не Христа, а Аллаха впору поминать. Чернобородый хромец и нос имел большой, с горбинкой, и брови у него срослись, причем прямо из переносицы торчал преогромный клок.

— Да ладно тебе, — отвечал Федор, соскакивая с коня. — Данила, возьми его на Голована. Тут его оставлять негоже. Чьи псы-то?

— Купца Клюкина псы, — сразу сообщил мужик. — Я к нему с добром, сговорено у нас было. А он добра своего не разумеет, сучий потрох… Псов, вишь, спустил! А коли бы загрызли?

— То и лежал бы ты тут, пока в избу Земского приказа не сволокли бы. Скидывай однорядку! Жена-то есть? Иль дети? Кому отыскать да похоронить — нашлось бы?

Говоря это, Федор сдернул с правой руки пострадавшего рукав однорядки, присвистнул, достал засапожник и отхватил махом рукав нарядной розовой рубахи.

— Да ты что? — возмутился мужик.

— А чего жалеть? Все равно прокушено да подрано.

Кровь шла из дырок повыше локтя — чем огораживался, по тому и пришлось зубами. Федор ловко обмотал раненое место, завязал, а руку в рукав вдевать не велел. Потом присел и сложил, как для принятия благословения, задубевшие от мозолей ладони. Хромой мужик поставил, словно на приступок, левую, покалеченную ногу, и Федор не вскинул его, а медленно поднял, давая возможность подтянуться руками за седло.

— Нет у меня ни жены, ни детей, — сказал, садясь, мужик, — однако найдется кому за меня посчитаться. Как звать-то тебя, молодец?

— А тебе на что? — Федор подтолкнул пятками конские бока и махнул рукой товарищам — задержка кончилась, гоним дальше!

— Знать, за кого свечку в церкви поставить.

— А Федором, — сообщил конюх, несколько удивившись, что спасенный благодарит его, а не Данилу. Оказалось, тот знал, что делает.

— А тебя я, молодец, и без того знаю, — сказал чернобородый мужик. — Тебя Данилкой звать, ты с Аргамачьих конюшен. Гордый ты — мимо храма идешь, лба не перекрестишь, нищей братии полушки не подашь.

В глазах у него было неожиданное озорство.

— Самому не хватает, — буркнул Данила. — Тебя самого-то, дядя, как звать?

— А Бахтияром. Что, скудно дьяк Башмаков платит-то? — и, словно испугавшись Данилиного изумления, спасенный сразу же добавил: — Ты, молодец, не бойся — я тебе, может, когда и пригожусь. Мне бы до Кремля добраться…

— А мы ведь к Крымскому броду коней гоним, — сказал Федор. — Это не по пути.

— Я могу до Кремля довести, — вмешался Ульянка. — По Остоженке да по Волхонке. Я и сам так пойти думал, коли хочет — вместе пойдем.

— А пойдем! — даже обрадовался мужик. — Я тебе калача куплю!

Данила сердился на него — он был сейчас совершенно некстати. Такую ладную беседу поломал! При постороннем о делах Аргамачьих конюшен говорить не полагается, конюшни — государевы, а человек — совсем чужой. Ишь — Бахтияр! Перс, что ли?

Этот вопрос беспокоил и Федора.

— А что, дядя, ты из крещеных? — спросил он. — Вроде и в церковь со свечкой собрался, а имечко у тебя бусурманское.

— Имя христианское у меня есть, — отвечал Бахтияр, — да по отцу звать повадились, так и пошло. Отец у меня точно был Бахтияр, да покрестился. Он на Москве ведомый гость был, Бахтияр Булгаков! И меня все за Бахтияра знают.

— А мать у тебя из каких?

— А кабы я знал! Матери я и не видывал, меня отцова родня растила.

— Гляди ты…

И это был еще не самый удивительный московский житель. Сюда сбредались и съезжались отовсюду, и из таких краев, что неведомо, в которую сторону казать пальцем.

Недолго ехали вместе, потом расстались. Ульянка соскочил с рыжего аргамака с той же ухваткой, что Данила, — перекинув ногу через конскую голову, но вышло это у него не в пример ловчее. Да еще и поглядел задорно — учись, мол, детинушка, тебе до меня далеко!

Бахтияр в левую руку взял посох, под правую, покалеченную, его подхватил Ульянка — и пошли себе к Волхонке.

— Как же Ульянка домой вернется? — вдруг забеспокоился Данила.

— Дедка его пешком не отпустит, непременно придумает какую-то нужду, чтобы верхом отправить, дедка его балует, — отвечал Богдаш.

Он, хоть и был верным другом, а не упускал возможности хоть малость уязвить. Но Данила усилием воли приказал себе не обижаться — уж если деду Акишеву и выбирать среди конюшенной молодежи любимчика, то уж точно не Данилу, а Ульянку.

— Правильно балует, — отрезал Данила.

Богдаш покосился и ничего не ответил. Дальше какое-то время ехали до брода молча.

Данила крепко задумался, да и было о чем.